Когда я говорю, что подлинно только трагическое искусство, а искусство «оптимистическое», восхваляющее мiр и его красоту, — неподлинно и ущербно, то иногда слышу в ответ некий — возможно, мой собственный — голос: «Значит, тебе мерзок мiр! Не воспринимая искусство, любующееся красотой мiра — красотой рассветного полета птицы, набухающей почки, зреющих полей и чистых озер, красотой человека, наконец, — ты презираешь мiр, сотворенный Богом, и хулишь Творца! Неужели ты не способен даже детками любоваться, их радости радоваться?! Настоящий христианин видит мiр в Боге, свет Бога в мiре, ему чужда истерика разлада, распада, прикрывающаяся якобы высоким именем трагизма! Трагедия — от безверия!»
Что ответить?..
От себя и от имени тех, кто научил меня трагическому христианству, могу сказать вот что. Нам понятна радость наслаждения прекрасным творением Творца, но радость наша отравлена знанием о смерти. Наше сердце разрывается от этой трагедии конечности, мимолетности прекрасного. Радуясь прилету птиц весною, мы ощущаем тоску, зная об их отлете. И умиляясь беззаботному смеху и лепету ребенка, мы открытыми от сострадания и страха глазами видим стоящую неподалеку от него смерть.
Как только мы замрем в сладком трепете счастья и забудем о его мимолетности, мы замкнемся в мiре, не нуждающемся в Боге христиан, в нашем Спасителе. Потому что прекрасное и наслаждение им если и не абсолютно самодостаточны, то и в спасении не нуждаются. И дело не в уродстве — дело в смерти. Человек, помнящий о смерти, не может без остатка отдаться наслаждению прекрасным. Или вы думаете, что он просто слеп или зол на весь мiр, или глаза его так устроены, что искажают красоту, а произведения его потому клевещут на красоту и ее Творца? Как бы это было просто… Но это неправда. Наш скорбный взгляд тоже видит красоту мiра, наше сердце также умиляется смеху младенца. Но в нашем сердце зияет не исцелимая человеками рана — память о грядущей смерти. Мы знаем: смех ребенка оборвется. И наша радость отравлена этим знанием.
Временами мы можем беззаботно смеяться как дети, но всякий раз мы спохватываемся, и смех наш застревает в горле.
Да, христианин не может не видеть прекрасного в творении Божием, не может не воскликнуть: «Слава Богу, сице устроившему!» Но он не христианин, если не плачет о том, чем поражено, чревато все прекрасное в мiре: «Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть».
Сегодня в храмах наших вынос Плащаницы. Сегодня мы вспоминаем смерть Бога. И именно здесь оправдание трагического взгляда на мiр. Если бы достаточно было просто восхищаться Творцом, если бы можно было мысль о Боге выразить словами: «Браво, Господи! Божественно! Bravissimo!», то смерть Бога была бы странной, неуместной шуткой. Но смерть Бога не такова. Эта смерть Бога указует нам на трагедию, разлад мiра. И кто мы такие, чтобы полагать, будто трагическое не должно быть ощущаемо или что оно преодолимо радостью мiра, если Сам Бог умер для этого преодоления?
Нельзя исцелиться от смерти в этом мiре. Мы все умрем. Можно только заболтать трагедию восторгами перед творением и творческой мощью Творца. Но преодолеть трагедию, просиять лицом сквозь слезы можно, только чувствуя рану и сознавая ее неисцелимость. Только вполне ощутив себя в бездне, абсолютно беспомощным, можно из бездны воззвать. Воскресение — единственная подлинная радость, которую ничто не может отравить, единственный способ преодоления трагедии. Мы должны видеть свет надежды, даруемый смертью и воскресением Бога. Не сладкий покой и наслаждение мiром и друг другом мы можем противопоставить смерти, а надежду на воскресение. Эта надежда не отменяет трагедию. Если нет трагедии, то и надеяться на ее преодоление невозможно.
В этом уникальность искусства иконы, где изображение глубочайшей трагедии Креста разрешается, преодолевается в явлении высочайшей радости Воскресения.
И последнее: если Христос не воскрес, то «тщетна и вера ваша» (1 Кор. 15: 14).
И если мы не видим трагического, то нам просто нет дела до Его воскресения.