К 140-летию создания повести Н.С. Лескова «Запечатленный Ангел» …
Своё творение Лесков снабдил подзаголовком «рождественский рассказ». В его развёрнутом сюжете соблюдены все правила и условности святочного жанра. Но писательское мастерство столь велико, что жанровые каноны не ограничивают, а – наоборот – способствуют творческой фантазии и художественной изобретательности автора. Лесков был доволен тем, что именно после его «Запечатленного Ангела» святочные рассказы «опять вошли в моду», то есть стала возрождаться и продолжилась традиция целого пласта отечественной культуры. Русскую святочную словесность нельзя рассматривать как малозначительную подробность «беллетристического быта», как расценил её литературовед Л.А Аннинский.
Кроме того, первый опыт лесковского «рождественского рассказа» «воздействовал» на литературный процесс (пасхальный шедевр Чехова «Святою ночью» – этюд в лесковской манере); на дальнейшие творческие искания самого Лескова. Именно «святочная модель» – та жанровая канва, которая зарождалась в «Запечатленном Ангеле», – была спроецирована затем на многие святочные рассказы и «рассказы кстати». Прежде всего это своеобразные «святочные обстоятельства» – не только время: «Дело было о святках, накануне Васильева вечера», – но и место действия, которое обусловливает атмосферу «рождественского сплочения», тесного общения (иногда вынужденного, невольного): «Жесточайшая поземная пурга <…> загнала множество людей в один постоялый двор, стоящий бобылём среди гладкой и необозримой степи. Тут очутились в одной куче дворяне, купцы и крестьяне, русские, и мордва, и чуваши». Так, с одной стороны, достигается эффект «уюта запертой рождественской комнатки», а с другой – что неизмеримо важнее – писатель получает уникальную возможность собрать воедино всю Русь, все сословия и нации, соединить людей в не формально-казённом, но именно человеческом общении: «Соблюдать чины и ранги на таком ночлеге было невозможно.
Непременное в святочном повествовании «чудо» в «Запечатленном Ангеле», пожалуй, – ключевое слово и образ, играющий разными смыслами и красками. Весь комплекс «чудес», «дивес», «преудивительных штук» повести неуклонно подводит к главному чуду – общечеловеческому единению, осуществлению на деле желания «воедино одушевиться со всею Русью». Прорыв раскольничьей замкнутости в большой мир (герои-раскольники приняли Православие; знаменательно, что артельные рабочие строят мост – соединяющий не просто разные берега, но в прямом и образно-символическом смыслах – сближающий людей), отказ от догматизма, соединение людей разных национальностей, различного общественного положения (хозяева-англичане тронуты и потрясены внутренним богатством и высотой духа рабочих мужиков-раскольников) – все эти важнейшие итоги общечеловеческой солидарности базируются на сокровенной вере Лескова в то, что все – «уды единого тела Христова! Он всех соберёт!».
Даже в атмосфере «суетного и суетливого времени» писатель был воодушевлён верой в духовность человека: «Двойственность в человеке возможна, – размышлял Лесков, – но глубочайшая суть его всё-таки там, где его лучшие симпатии».
В разъединении друг с другом и с Богом люди ощущают себя не просто осиротевшими, они, по лесковскому слову, становятся «братогрызцами». Для установления истинно братских отношений необходимо искать общий корень, общую опору – «едиными усты и единым сердцем».
Знаменательно, что воссоединяющий людей финал-апофеоз происходит на «Спасово Рождество» – праздник духовного единения. Чётко обозначив жанр «Запечатленного Ангела», Лесков не случайно приурочил его кульминацию – переход героев в новое духовное состояние – к святкам. В новогоднюю ночь при остродраматических обстоятельствах совершает Лука Кирилов, руководитель раскольничьей артели, свой героический переход к православному храму по обледенелым цепям над ревущим Днепром – подвиг, становящийся в общем контексте рассказа символическим. А в это время в храме совершается всенощная в честь праздника Василия Великого, литургия под Новый год, содержащая слова об обретении веры через церковное причастие «едиными усты и единым сердцем». Чудесный финал идеально соответствует жанровой природе рассказа: героев-раскольников к русской церкви «перенёс Бог», Ангелы вели, спасая от гибели над пропастью светоноснотью икон.
Несмотря на замечание Ф.М. Достоевского в статье «Смятенный вид» о том, что Лесков в финале слишком поспешил разъяснить чудо, всё же и рассказчика, и героев, и читателей не оставляет впечатление, что они стали сопричастниками, «дивозрителями» утверждения Высшего Промысла: «а для нас всё равно, какими путями Господь человека взыщет и из какого сосуда напоит, лишь бы взыскал и жажду единодушия его с Отечеством утолил».
Таким образом, Лесков выводит традиционную в святочном рассказе идею сплочения из ограниченных рамок семейно-бытового круга на уровень вневременной, межнациональный, общечеловеческий. Это тем более важно, что писатель с болью наблюдал распад человеческих и общенациональных связей: «с предковскими преданиями связь рассыпана, дабы всё казалось обновлённее, как будто и весь род русский только вчера наседка под крапивой вывела».
Не дать порваться связи времен и поколений, восстановить «тип высокого вдохновения», «чистоту разума», который пока «суете повинуется», поддержать «своё природное художество» – главные цели создателя «Запечатленного Ангела».
Особая тема рассказа – отношение к русской иконе и иконописанию. «Запечатленный Ангел» – уникальное литературное творение, в котором икона становится главным «действующим лицом».
С годами писатель приобрёл репутацию одного из лучших знатоков русской иконы. В кабинете Лескова имелось иконописное собрание, судьба которого сейчас неизвестна. Но сохранился рисунок с иконостатической коллекции Лескова, и мы знаем, как выглядела божничка писателя. Все иконы на рисунке различимы, узнаваемы. В.В. Протопопов вспоминал огромный образ Мадонны кисти Боровиковского – «русский лик и отчасти как бы украинский». У Лескова были редкостные поморские складни, старинные иконы строгановского и заонежского письма. В лесковском Доме-музее в Орле хранятся три иконы. Одна из них – «Спас во звездах» – с дарственной надписью Лескова. Эту икону писатель подарил своему сыну Андрею на Рождество.
Не исключено, что в «Запечатленном Ангеле» Лесков даёт точное описание подлинника: «Ангел-хранитель, Строганова дела». Хотя лесковский рассказчик подчёркивает, что красота иконы неописуема, тем не менее именно в слове он умеет передать тончайшие отблески и игру красок, оттенки эстетического переживания при созерцании святыни: «глянешь на Ангела… радость! Сей Ангел воистину был что-то неописуемое. Лик у него, как сейчас вижу, самый светлобожественный и этакий скоропомощный; взор умилен <…> в правой руке крест, в левой огнепалящий меч. Дивно! дивно!.. Власы на головке кудреваты и русы, с ушей повились и проведены волосок к волоску иголочкой. Крылья же пространны и белы как снег, а испод лазурь светлая, перо к перу, и в каждой бородке пера усик к усику. Глянешь на эти крылья, и где твой весь страх денется: молишься «осени», и сейчас весь стишаешь, и в душе станет мир. Вот это была какая икона!»
В лесковском «иконописном» фрагменте сохранён стиль русской агиографии во всей его чистоте и красоте, как он представлен у лучших писателей древней Руси – Нестора, Епифания Премудрого, Пахомия Логофета. Богатство словесной культуры, развитая риторика, пышно изукрашенное «плетение словес» и – главное – «нравственная серьёзность перед лицом красоты». На это последнее свойство русской литературы и искусства указывал С.С. Аверинцев: «праведность Андрея Рублёва <…> совершенно неотделима от сверхличной святости иконописания как такового. Чтобы красоте можно было поверить, это должна быть особая красота. Потворство чувственности <…> и культ самоцельного артистизма исключены». Исследователь считает, что старинное слово «благообразие» выражает «идею красоты как святости и святости как красоты».
Известно, что «изограф Севастьян» в «Запечатленном Ангеле» во многом списан с «художного мужа» Никиты Савостьяновича Рачейскова, с которым был дружен Лесков. Сыну писателя запомнилась прежде всего духовность в колоритном облике мастера-иконописца. Он настолько был «растворён» в божественном искусстве, что и внешностью своей напоминал древнее художество: «был стилен с головы до пят. Весь Строганова письма. Высок, фигурой суховат, в чёрном армячке почти до полу, застёгнут под-душу, русские сапоги со скрипом. Картина! За работой <…> весь внимание и благоговейная поглощённость в созидании Деисусов, Спасов, Ангелов, «воев небесных» и многоразличных «во имя». <…> лик постный, тихий, нос прямой и тонкий, тёмные волосы серебром тронуты и на прямой пробор в обе стороны положены; будто и строг, а взглядом благостен. Речь степенная, негромкая, немногословная, но внятная и в разуме растворённая. Во всём образе – духовен!».
Герои «Запечатленного Ангела» отправляются в долгий путь на поиски настоящего «изографа», потому что светские художники «изучены представлять то, что в теле земного, животолюбивого человека содержится, а в священной русской иконописи изображается тип лица небожительный, насчёт коего материальный человек даже истового воображения иметь не может». На глазах «дивозрителей» «талантствует» «мудрый изограф», творя рождественские иконы, которые он надписал удивительным словом «Доброчадие», тем самым как бы призывая всех быть «добрыми чадами» своего Небесного Отца.
Таким образом, лесковский «рождественский рассказ» «Запечатленный Ангел» – этот, по слову А.А. Измайлова, «Василий Блаженный в письменности» – явился образцом «редкого отеческого художества», которое возможно только при условии высочайшей нравственности, красоты духовной самого художника, творца прекрасного, вдали от суеты и корысти.
Знаменательна в повести фигура отшельника Памвы, который «весь любовью одушевлён». Образ жизни в лесном ските смиренного «анахорита», «беззавистного и безгневного» отца Памвы: «согруби ему – он благословит, прибей его – он в землю поклонится, неодолим сей человек с таким смирением!» – напоминает житие аскета-пустынника преподобного Серафима Саровского, с его тяжёлым и скорбным и в то же время благодатным путём подвигов молитвы и самоотречения.
Как замечал знаток древнерусской религиозности Г.П. Федотов: «найдётся иногда лесной скиток или келья затворника, где не угасает молитва. <…> Преп. Серафим распечатал синодальную печать, положенную на русскую святость, и один взошёл на икону, среди святителей, из числа новейших подвижников. <…> Оптина Пустынь и Саров делаются двумя центрами духовной жизни: два костра, у которых отогревается замёрзшая Россия».
Также и старец Памва в рассказе Лескова толкует о грядущем «распечатлении» Ангела: «Он в душе человеческой живёт, суемудрием запечатлен, но любовь сокрушит печать…»
Этими словами святого отшельника – героя своей повести – Лесков спустя 140 лет после создания «Запечатленного Ангела» подаёт нам надежду на любовь и милосердие Божие. Писатель ободряет нас, сегодняшних, загоняемых в электронный концлагерь, с его ужасающей перспективой нанесения «печати зверя». То, что многие считали жутким кошмаром, на наших глазах превращается в реальность и совсем уж близко к воплощению: «всем – малым и великим, богатым и нищим, свободным и рабам – положено будет начертание на правую руку их и на чело их» (Откровение. 13: 17).
Но святому Иоанну Богослову в его видении предстали также «победившие зверя и образ его, и начертание его и число имени его» (Откровение. 15: 2). И один из семи Ангелов, исполнивши волю Божию, открыл святому Иоанну: «Зверь, которого ты видел, был и нет его, и выйдет из бездны и пойдёт в погибель» (17: 8); «и Агнец победит их; ибо Он есть Господь господствующих и Царь царей, и те, которые с Ним, суть званые, избранные и верные» (Откровение. 17: 14) .
А.А. Новикова-Строганова, доктор филологических наук, профессор
город Орёл