Впечатления кончины и погребения митрополита Московского Филарета (Дроздова) …Ниже ко дню памяти святителя Филарета (Дроздова) мыпереиздаем воспоминания о нем выдающегося русского православного мыслителя, церковного историка, духовного писателя, публициста, поэта, Андрея Николаевича Муравьева (1806-1874).
Филарет (Дроздов Василий Михайлович) (26 декабря 1782/8января 1783 – 19 ноября/2 декабря 1867) – митрополит Московский и Коломенский (в 1826-1867 гг.) В 1994 г. причислен к лику святых, день памяти 19 ноября / 2 декабря.
Публикацию (приближенную к современной орфографии) специально для Русской Народной Линии (по изданию: Муравьев А.Н. Дополнения к письмам о богослужении Восточной Кафолической Церкви.- СПб.: Синодальная тип., 1883.- С. 130-155) подготовил профессор А. Д. Каплин. Название и примечания – составителя.
+ + +
Когда отходит от земли такая вековая личность, каков был усопший владыка, невольный страх объемлет сердце, от сознания той безотрадной пустоты, какую он по себе оставляет. Одного лишь человека не стало в мире, и едва ли целое поколение может наполнить собою эту пустоту! Водворяется некое таинственное безмолвие, как бы в ожидании новых, подобно сему громовых ударов; и наипаче внимательна Церковь к такому безмолвию, ибо сдвинуть со свещника ярко горевший ее светильник, во свете коего она еще надеялась утешаться многие годы; самая продолжительность времени его сияния заставляла забыть, что он может когда-либо погаснуть. Мы верим солнцу, что оно и завтра будет еще согревать нас, хотя, и видим вечерний его закат. Тяжело пало на душу чувство нашего сиротства при оскудении сего света, в темную годину вещественного брожения умов, обольщаемых суетною философией, по преданиям человеческим и по стихиям мира, но не по Христу, как предварял нас Апостол языков (Колос. II, 8).
Возблагодарим, однако, хотя и с сокрушенным сердцем, Господа, даровавшего нам и в последние сии времена столь великого Святителя, напоминавшего собою древних Отцов Церкви; возблагодарим и самого усопшего за его праведную, многолетнюю жизнь между нами, в продолжение коей, своими деяниями, как и ныне. В смертном своем покое, он постоянно как бы возглашал и гласит нам Апостольское увещание: «Подобни мне бывайте, яко же аз Христу» (1 Кор. IV, 16).
Время, предшествовавшее его блаженной кончине, служило для нас назидательным приготовлением к тому тяжкому лишению, какое нам предстояло, дабы мы умели достойно оценить дарованное нам сокровище, к обладанию коего мы уже как будто привыкли с давних лет, но которому издали приходили дивиться даже Цари иноземные. Вселенская же Церковь, в лице своих Патриархов, единодушно воздала ему должную хвалу, хотя и бывшую бременем его смирению. Юбилей Московского Первосвятителя был юбилеем всего православного Востока, которому не чужд был и самый Запад, и поистине подобало так прославиться нашему священному старцу прежде его отшествия в вечность, ибо, как выразился красноречивый Богослов в надгробном слове великому Афанасию: «Прославляя его, мы прославляем добродетель».
Не странно ли, что в продолжение последнего года его жизни будущие Властители Пруссии, Англии, Италии, Дании и иные владетельные Князья Царственных родов Европы приходили целовать его благословляющую десницу и слышать от него слово назидания, ибо никто из них не почитал возможным посетить первопрестольную столицу нашу и не видать ее великого старца. Примас, Архиепископ Шотландии, и один из старших епископов дальней Америки посетили также смиренного подвижника в его уединенном скиту, и целое миссионерское общество Англии, ищущее союза с Востоком, приветствовало его окружным посланием в день юбилея. Грамоты к нему Вселенского Патриарха Григория и прочих трех Патриархов умилительны тем глубоким чувством благоговения, каким они были проникнуты к своему священному собрату, который, не будучи равным им Патриархом по чину, казался, однако, свыше всех Патриархов и Отцем Отцев, по древнему выражению церковному. Слышно ли было когда, чтобы ради кого-либо из епископов, торжественная Литургия совершалась в определенный день всеми епископами Православия, во всех соборных церквах, начиная от Сиона и Голгофы, матери всех Церквей, и чтобы даже радостными огнями горел над нею самый крест, на куполе Иерусалимском? И что же? Виновнику всех сих необычайных торжеств дано лишь было столько времени до его мирной кончины, сколько необходимо для того, чтобы возблагодарить всех и каждого за изъявление ему сей вселенской любви. Собор окрестных епископов соединился на место его подвига в великую Лавру, чтобы приветствовать его в день радостного юбилея, и такой же Собор сошелся опять в ту же Лавру, чтобы воздать ему последний долг, когда довершил он свое течение.
Сам он чувствовал необычайность своего положения в последние дни жизни и обременялся славою своего юбилея, который называл тяжким бременем для своей немощи. «Непонятно для меня, – писал он в одном из своих писем, – какое это знамение, что 5-му дню августа дано так много значения, и чего в сем хощет воля Божия? Только с новою силою дает мне чувствовать, как много от меня требуется и как много недостает меня для удовлетворения».
Праведному старцу, который всю свою жизнь готовился к блаженному отшествию в вечность, было и необычайное извещение о близком его исходе. В сонном видении явился ему родитель за два месяца до кончины и велел быть внимательным к определенному дню, таинственно обозначив его только числом 19. С тех пор всегда приступал он в этот заветный день к приобщению Божественных Таин, и сам имел утешение совершить оныя в последний день своей жизни. Как объяснить этот сон или видение? Не свидетельствует ли это о степени его духовности, ежечасно совершенствовавшейся, которая сближала его все более и более с миром духовным? А между тем до последней минуты не оставляла его жизненная деятельность, и тогда только угасла лампада, когда догорела до последней искры. Он и совершил с бодрыми силами Божественную Литургию, и приветствовал назидательным словом посетителей, и еще, стоя, начертал предсмертные свои мысли. Тогда лишь, умыв лице и руки, встретил грядущего к нему ангела смерти и поклонился ему до земли, давно уже готовый, душевно и телесно, идти вслед за ним, чтобы предстать Господу своему, Которого пришествиеон возлюбил от юности своей, и Которому он работал со страхом и трепетом до последнего часа. Если кому-либо, то, конечно, сему усопшему, могут быть усвоены слова откровения Иоаннова: (XIV, 13) «Блажени мертвии умирающии о Господе. Ей, глаголет Дух, да почиют от трудов своих, дела бо их ходят вслед их».
Погребение Святителя было поистине торжественным шествием дел его вслед за ним: с паствою, последующею за его гробом, назидание коей было полувековым делом пастырского его слова, и с предшествующим ему клиром, который весь, от старшего пресвитера до последнего иподьякона, был духовным делом рук его, не исключая и самих епископов, им же рукоположенных: в сию печальную минуту можно было повторить слова Деяний Апостольских: «Народу, веровавшему бе сердце и душа едина» (Деян. IV, 32); ибо все мысли и сердца были устремлены к несомому Архипастырю, который ныне, как и всегда, руководил их на путь спасения. Умилительно зрелище представляла необъятная столица, вся собравшаяся, как бы один человек, в священный Кремль и на погребальный путь. Не только все улицы, но и все крыши были унизаны народом, как бы стаею голубей, слетевшихся для сей духовной пищи, и все это несметное множество молилось об усопшем, испрашивая и себе загробных его молитв; такое зрелище было лучшим свидетельством Православия той Церкви, которая могла явить пред лицем всего мира, каких великих пастырей даровал ей Пастыреначальник Христос.
Расскажу только, что видел и слышал. Приехав в Москву в самый день и час первого выноса усопшего Святителя с Троицкого подворья в кафедральную его обитель Чудова, я застал уже погребальное шествие на половине дороги и мог к нему присоединиться только от ворот Саввинского подворья. Поразительно было перенестись внезапно из шума северной столицы на это шествие, вместе скорбное и светлое, которое отзывалось иным миром и гласило о вечности. Оно открывалось тихим колебанием златокованых хоругвей древних Кремлевских соборов с сияющими на них ликами Святых, которые впереди всех указывали путь в небесную обитель. Медленно они продвигались, и казалось издали – это был священный лес мачт тихо плывущих кораблей по волнам житейской пучины в безбурную последнюю пристань, но, увы! Уже без своего великого кормчего, уснувшего сном вечным на самом кормиле, не выпустив руля из старческой десницы. За движением хоругвей следовало пение ликов – голос сиротствующей Церкви, сетующей о своем отце, как некогда плачь древней Рахили о своих чадах, «не хотевшей утешитися, яко не суть!». Потом шли выборные люди всех сословий и общин Московских; далее безконечный ряд всех степеней священства в черных облачениях, о коих мог псаломски воззвать несомый за ними Архипастырь: «се аз и дети, яже ми дал есть Бог!», ибо они все были чадами его по духу; и здесь с изумлением можно было видеть, какое несметное число служителей Алтаря в первопрестольной столице; оно неопределенно с народе «сóроком сорокóв», как и тьмами тех, исчисляются Ангелы, обстоящие небесный престол их Творца.
Сонм всех настоятелей Московских обителей и окрестных и за ним собор Архиереев, сошедшихся в столицу из ближайших епархий, имея во главе маститого старца, Митрополита старшей кафедры Русской, Киева, предшествовали кипарисовому гробу, который был несом на руках пресвитерских, под сению репид, священников и хоругвей, с знамением Креста впереди. На этот малый кивот устремлены были все взоры: в нем лежало сокровище, на полвека дарованное сердцу всея Руси, первопрестольной Москве, и на веки у нее похищенное, или лучше сказать, взятое от земли на небо в нетленную сокровищницу Подателя всех благ!
На каждой площади, пред каждою церковью останавливалось погребальное шествие для краткой литии, и тут особенно теснился народ, домогаясь прикоснуться ко гробу любимого Архипастыря, некоторые же и в надежде исцеления; ибо еще заживо уже привыкли смотреть на него, как на угодника Божия, и давно ходила молва о получаемых по его молитве облегчениях от различных недугов. Как только проходило шествие, следовавшие за ним собрали с пути можжевельник, так что опоздавшие не могли уже найти для себя ни одной ветки. При Иверской часовне, со ступеней коей так часто благословлял он народ, несколько долее остановились. Во внутрь часовни внесен был усопший, и пред чудотворною иконою Богоматери лики возгласили умилительный напевом гимн Пресвятой Деве: «Высшую небес, Владычицу мира песньми почтим».
Едва можно было пробиться Воскресенскими воротами, хотя и двойными, на Красную площадь, и там опять, пред Казанским собором и у Лобного места пред Василием Блаженным, повторились литии о упокоении Святителя. На каждом шагу было воспоминание. Ах, мы шли обратным путем его Крестных ходов, во главе которых так часто он шествовал сам из Кремля на Лобное место, чтобы с высоты его благословить свою паству и вместе с нею на все страны всю Русскую землю; и он, также как и мы, останавливался у каждой церкви, чтобы поклониться выносимым ему храмовым иконам; иконы сии выносились и теперь к нему навстречу по древнему чину, но уже не целовал их добрый пастырь, и заупокойная о нем молитва заменяла его живое лобзание.
Открылись пред ним и Спасские врата впервые после их обновления; красная их башня, восстановленная по древнему образцу, освятилась погребальным шествием. Не исходил он ими на сей раз, но входил на пути к дому своих предместников – Петра, Ионы, Филиппа, под родственную сень чудотворца Алексия, где на краткий срок должен был успокоиться. Ярко осветило солнце всю Кремлевскую Святыню при входе в его заветную ограду и все Замоскворечье, которое как бы тонуло в золотистом паре вечерних лучей; белые его колокольни подымались из сего светлого тумана вместе с белыми столбами волнистых облаков как бы дым кадильный. Был вечер, и вечерним вдохновенным гимном Софрония, Патриарха Иерусалимского, проводили лики вечереющий день: «Свете тихий Святыя славы, Безсмертнаго, Отца небеснаго, Святаго, Блаженнаго, Иисусе Христе: пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний, поем Отца и Сына и Святаго Духа Бога». Своевременно возгласилась сия умилительная песнь вместе с умирающим днем и заходящим солнцем; мы созерцали пред собою и другое яркое светило: духовное, которое только что закатилось пред нами, осияв нас невечерним светом долгой праведной своей жизни и православного учения.
Густо, глухо гудел Иван Великий, не как во дни торжеств, но унылым гулом одного лишь большого колокола, и этот глагол времен, металла звон, гласил нам о смерти; ему вторил печальный перезвон всех церквей столицы. На площади, в среде соборов, обителей и палат Царских, возгласилась последняя всенародная лития, и сквозь железные врата Чудова по медным его ступеням поднялось погребальное шествие в его мрачную готическую трапезу; там стал кипарисовый гроб, и в нем бывший настоятель сей обители, но и во гробе как бы живой, по живому участию, какое возбуждал к себе во всех сердцах, – более, нежели все его окружавшие в сию печальную минуту; он один господствовал над всеми с высоты своего смертного ложа, ибо Филаретом еще дышала вся Москва, даже и бездыханным! Совершилась панихида, разошелся собор священнослужителей, остались одни народные молитвенники внимать день и ночь читаемому Евангелию над усопшим; не переставал тесниться народ на площади, чтобы пробиться сквозь железные затворы Чудова, чтобы приложиться к пастырской деснице, и многие, однако, не могли достигнуть сего утешения. Таков был этот знаменательный вечер, таково и следующее утро и весь этот день, канун торжественного отпевания, и во все сие время не умолкали непрестанные панихиды над почившим Святителем, частные и соборные.
Едва ли повторится когда-либо подобное отпевание, какого мы были свидетелями в Чудове, 25 ноября, в день, посвященный памяти двух также великих Святителей, Климента, Папы Римского и Петра, Патриарха Александрийского, которых величает Церковь «столпами благочестия и недвижимым своим оплотом»: эти выражения любви и признательности можно было равномерно отнести и к усопшему. Усердный к его памяти Митрополит Киевский, неутомимо священнодействовавший каждый почти день в сию погребальную седмицу, совершал и на сей раз Литургию с двумя епископами, Тульским и Можайским. На время оной тело усопшего владыки было внесено из церковной трапезы во внутрь самой церкви. Чудотворец Алексий – в серебряной своей раке и в кипарисовом гробе – новопреставленный подвижник, около полувека занимавший его кафедру, – какое умилительное сближение! Вместо причастного стиха ученый ректор Академии произнес трогательное слово в похвалу своему учителю, которого неутомимые подвиги сравнивал с подвигами Апостола языков: ибо подобно ему он старался быть всем для всех; и ни одна страждующая церковь, ближняя или дальняя на окраине России или на Востоке, не укрылась от его любвеобильных забот и ревности, поистине Апостольской; повсюду сыпались его щедроты, как некогда от руки тезоименитого ему милостивого Филарета. Девять надгробных слов произнесено было во время девятидневного, можно сказать, погребения, лучшими проповедниками столицы или блюстителями образования духовного; в каждом из них изливалось глубокое благоговение к великому Святителю и то чувство сиротства, какое он по себе оставил; и если кто-либо, не постигавший доселе сих родственных отношений доброго Пастыря к своей пастве, мог бы еще сомневаться в высоком значении Митрополита Филарета для всей Русской Церкви, – пусть только прочтет это посмертное излияние искренних к нему чувств и тогда составит себе истинный образ, редко повторяющийся в летописях церковных, гения и характера покойного владыки.
По окончании Литургии вынесен был опять усопший в трапезу церковную для торжественного отпевания. Семь Архиереев вышли из алтаря соборно совершить оное, как верные сыны над отшедшим родителем. Подвигся вместе с ними и слепой девяностолетний старец, благочестивый архиепископ Евгений, чтобы воздать последний долг многоуважаемому им собрату. Трогательно было видеть, как вели иподиаконы одряхлевшего и почти держали на руках своих, ибо и самая свеча казалось тяжелою для его бессильной руки, и единственный его возглас слышался как бы из-за могилы. И в нескольких шагах от сего полуотжившего, близ ступеней архиерейского амвона, отрадно было видеть во всей юношеской красе распустившийся цвет Царского семейства[i], которого был он представителем, при гробе того, кто венчал на царство его Августейшего родителя. Благоговейною своею скорбию утешительно свидетельствовал Он первопрестольной столице о Царственном сердечном участии к ее глубокой скорби.
Безконечный ряд архимандритов и пресвитеров с возженными свечами стоял по сторонам гроба до самого алтаря, и этот многолюдный собор священнослужителей, весь проникнутый горем своей потери, громогласным хором заменял, большею частию, лики певчих, менее слышных с отдаленных клиросов. Особенно торжественны были густые басовые звуки сего священного хора, как бы глас для многих, когда возгласили они надгробный канон великой Субботы: «Волною морскою»; но мертвенные антифоны со сладкопением вторили друг другу на клиросах одни только лики. Это святительское погребение было как бы соединением двух знаменательных служб страстной седмицы, великих Пятка и Субботы. Умилительные антифоны многократным чтением Евангелия напоминали отчасти сию высокую крестную утреню, хотя повесть Евангельскую о страстях Господних заменяли здесь утешительные обетования о Воскресении. Но возвышенные ирмосы субботнего канона гласили единственно о том бессмертном Мертвеце, который вместе был и начатком усопших и начальником жизни, и, казалось, светлая Его Пасха уже разсветала пред нами из глубины гробового мрака. Когда же весь торжественный хор священнослужителей пропел обычный кондак «Со Святыми упокой», началось возвышенное по духу и мысли чтение последующих стихов или икосов, которые звучным голосом произносил Сакелларий соборный, с трогательным припевом «Аллилуя» после каждого из них. Это была как бы замогильная беседа усопшего с предстоящими о смерти и загробном мире с глубоким о них созерцанием: «Воставши все, соберитесь, и седиши услышите слово: страшное, братие, судилище, которому все имеем предстать; нет там раба, ни свободнаго, нет малаго, ни великаго, но все нагими предстанем…
Обольемся слезами, видя мощи пред нами лежащия, и, приблизившись к ним для последняго целования, будем говорить: для чего оставил ты любящих тебя, о друже! Что не говоришь с нами, как бывало, говорил прежде?…
Куда идут ныне души и где там пребывают? Желал бы ведеть сию тайну, и никто не может объяснить; поминают ли и оне своих, как и мы их поминаем, или оне уже забыли плачущих о них и поющих аллилуия?…
Если помиловал человек человека, и Тот тебя там помилует; если сострадал какому-либо сироте, и Тот избавит тебя там от нужды; если в жизни прикрыл нагого, и Тот тебя там прикроет.
Если приходящии из чуждой страны требуют себе вожатых, что будем делать, когда идем в страну, которую не знаем? Многих тебе нужно тогда вожатых, многих тебе молитв сопутствующих, чтобы спасти окаянную душу доколе достигнешь Христа.
Безмолвствуйте, братие, безмолвствуйте пред лежащим: великое таинство узрите, ибо страшен час сей; умолчите, да с миром отойдет душа, ибо в подвиге великом обретается».
Разжигаемся духом, когда слышим, что там свет вечный, там источник жизни и вечное наслаждение, там есть Рай, о котором всякая душа праведных радуется».
Внимая такой загробной беседе, невольно пришли мне на мысль те умилительные слова, которые некогда написал мне сам усопший, когда собирался я в далекий путь на Запад, ибо слова сии относились прямо к настоящей горькой минуте: «когда вы увидите или услышите мое отхождение в путь всея земли, вспомните тогда ваше отхождение от меня, и с тою же близостию души к душе, умилостивительным словом вознесите мое имя и память пред лице Судии моего и вашего. Как просто и паче других снисходительно смотрите вы на меня, так проста и свободна будет ваша о мне молитва, и такую молитву не уничижит Заповедавший: да будем яко дети».
Ах, это был как бы загробный стих антифона, до времени исторгшийся из святой его души, в которой было столько же чувства, сколько и гения!
Последняя стихира перед торжественным гимном: «Слава в вышних Богу», в разительных чертах изображала высокое достоинство усопшего Святителя и как бы нарочно была для него составлена:
«Жительствовав в благочестии, и украшен священник Твой, Христе, жрец и приноситель Божественных Таинств, Твоим Божественным повелением прейде от житейских молв к Тебе; его же яко священника, Спасе, приимь, спаси и с праведными упокой, его же приял еси, великия ради Твоея милости».
Соборное пение «Слава в вышних Богу», заключающее каждую воскресную утреню, было особенно торжественно вокруг предстоящего гроба, ибо так оно возглашается и пред плащаницею в день великой Субботы. Во время пения прощальных стихир совершилось горькое прощание с усопшим Пастырем, который, казалось, никогда бы не должен был оставлять своей паствы. Много искренних, задушевных слез пролито было над тленными останками, не предавшимися еще, однако, обычному тлению, хотя уже он был более, нежели четверодневен, как говорила некогда Марфа о брате своем Лазаре, ибо протекло уже семь дней после его кончины; потому и не закрыли гроба до следующего утра, чтобы народ еще мог с ним прощаться до последнего выноса в Лавру. Все служившее духовенство, и светские власти, и почетное купечество, одним словом, все, что только уважало память великого усопшего, кто только ценил ту невозвратную потерю, какую понесла Церковь в его лишении, собрались в мироварную Синодальную палату на заупокойную по нему трапезу, и сам Великий Князь[ii]почтил память Святителя своим присутствием, чтобы внять краткой о нем литии и вкусить поднесенную ему кутью из рук старшего викария Московского.
Памятен будет древней столице торжественный вынос ее Архипастыря на место последнего его упокоения. День был воскресный, но ничего радостного не предстояло, кроме горьких прощаний. Митрополит Киевский с викарием Дмитровским служили последнюю обедню в Чудовом монастыре, и это был истинный подвиг для священнодействовавших, ибо, облачившись в 8 часов утра в Кремле, они разоблачились только в 6 часов вечера в Лавре, и не оскудели на этом подвиге старческие силы Киевского Святителя ради благоговейной любви его к усопшему. Трогательное слово встретило гроб Архипастыря при внесении его в кафедральную обитель Чудова, трогательное слово и проводило его на этом последнем выносе, ибо не умолкали красноречивые уста пресвитеров столицы для воздания должной хвалы доброму их пастырю; и если собрать воедино весь этот цвет духовного красноречия, это был бы благоуханный венок на гроб почившего Святителя.
«Верим, что мы не разлучаемся с тобою, святой наш Архипастырь, – сказал, прощаясь с ним, тронувший всех до глубины сердца вития, – но как преждевременно ты оставлял град сей для того, чтобы в уединении более иметь свободы пещись о благе вверенной тебе Церкви, окрыляя дух молитвою при гробе великого угодника Божия Сергия, так и ныне, когда телом грядешь ты для упокоения в земной обители, дух твой, всегда паривший выше земли и времени, напутствуемый слезными молитвами многих и многих тысяч людей, несомненно, устремляется к небесной и вечной обители Преподобного, откуда благоговеющая пред тобою паства ожидает твоих непрестающих молитв и твоего святительского благословения».
Еще накануне усердные граждане Московские просили генерал-губернатора нести на руках до самой Лавры усопшего своего Архипастыря, и было для сего представлено до двух тысяч подписок; но, по благоразумному совету опытного наместника Лавры, отклонено было такое всенародное шествие, которое, кроме продолжительности времени, не могло бы обойтись без некоторых затруднений на протяжении столь долгого пути. Решено было, по его же предложению, открыто везти тело на особом поезде железной дороги, и ничего лучше нельзя было придумать, ибо это погребальное шествие было свыше всякого слова. Однако в утешение народу дозволено было выборным людям нести драгоценный для них гроб до самой станции железной дороги. Его только вынесли из стен Кремля архимандриты до Казанского собора, где после литии принял его на свои руки народ. Великий Князь и все, бывшие с ним, верхом провожали гроб. Пред всеми обителями и церквами совершались обычные литии; многие дома, и частные, и казенные, были завешаны траурными покрывалами. Уже не заунывный перезвон, как во время первого выноса с Троицкого подворья в Чудов монастырь, тихо раздавался от церкви до церкви; но вся Москва стонала слитным гулом тысячи своих колоколов, и это былвелий надгробный плач целой столицы. Последняя лития совершалась, когда поставили гроб на возвышенную площадку между готовых двинуться в путь вагонов, он был осенен хоругвями и всеми знамениями Святительского чина. Родные иконы усопшего, с крестом его, стояли во главе; пред ним читали Евангелие как бы внутри храма, и сонм священнослужителей в черных облачениях, предводимый неизменно верным своему слову отцу, наместником Лавры, стоял вокруг гроба, несмотря на непогоду и крупно падающий снег. Никто от внутренней скорби не чувствовал внешнего холода. Тихо тронулось шествие.
Никогда подобный поезд не двигался по железному пути: огненные пары медленно влекли за собою ряд траурных вагонов, наполненных священнослужителями в облачениях. Шесть архиереев и более двадцати архимандритов и пресвитеров, как служили они в обители Чудовой, или как шли Крестным ходом из Кремля, так продолжали шествие свое чугунною стезей до последнего его предела в Лавре. Не умолкало пение ликов, ни чтение Евангелия пред гробовым амвоном, не переставало и священнослужение под открытым небом. Народ стекался по сторонам, поклониться грядущему в вечный покой в свою Лавру; кто не успевал добежать до заветной черты, по которой скользило это чудное как бы неземное видение, тот издали поклонялся ему до земли, напутствуя молитвой. В виду церкви села Мытищ остановился поезд; клир церковный вышел к нему навстречу при большом стечении народа; вышли и все архиереи, и священнослужители из вагонов, чтобы совершить литию около гроба, и то же действие повторилось пред девичьим монастырем Хотькова.
Уже смерклось, вся многолюдная обитель инокинь стояла у дороги со свечами в руках, ожидая печального поезда; умилительно запели они ирмосы великого канона покаяния: «Помощник и покровитель бысть мне во спасение», и стройное сие пение продолжалось во все время прощания, ибо каждая инокиня хотела приложиться ко гробу Архипастыря. Отсюда, уже около сего гроба, стал старший викарий на последнюю стражу своего владыки до самой Лавры. Там ожидала еще одна торжественная встреча и самая великолепная. Вся Лавра подвиглась в сретение своему Настоятелю; толпами народными усеян был путь от станции до святых ворот, и весь он горел огнями во мраке на расстоянии около версты. Ярко светили высокие фонари и свещники вокруг несомого гроба, над которым веяли при их необычайном сиянии раздуваемые ветром хоругви; у всей братии возжены были в руках свечи, и это огненное шествие волнообразно спускалось во глубину Пятницкого оврага, где была еще лития пред древнею церковию, и потом опять подымалось в гору ко святым вратам. Горела огнями и вся внутренность Лавры как бы для некоего торжества. Ах, она в последний раз принимала в заветную ограду своего Священноархимандрита, которого еще так недавно отпустила живым, – уже грядущего к ней на вечный покой; и не странно ли – самое это торжество смерти не имело ничего мрачного, по теплому верованию в обетование Господне: «что отшедший перешел уже от смерти в живот».
Час спустя благовест возвестил начало заупокойной всенощной в Троицком соборе, где был поставлен гроб под родственною сению мощей преподобного Сергия, как он стоял и в Чудовом под сению Святителя Алексия. Во всю ночь отверсты были царские врата, и ярко горели разноцветные лампады хороса и всех паникадил, и толпились усердные молитвенники, внимая чтению Евангелия у гроба. Так много было желавших проститься с усопшим владыкой, что еще на день было отложено погребение, хотя и съехались для него на следующее утро все гражданские власти столицы. Воздадим должную похвалу их усердию. Благородный начальник древней столицы, основанной некогда его предком, от самого дня кончины Святителя и до предания его в недра земли, как нежный сын, не отходил от его гроба на всех церковных службах, сопутствуя ему везде, и во время перенесения в Кремль и из Кремля; он тем приобрел себе общую любовь, ибо нам близки по сердцу те, которые сочувствуют нашему горю.
Когда, на другое утро, пошел я к ранней обедне в церковь преподобного Никона и хотел зайти в собор, чтобы приложиться ко святым мощам и поклониться еще гробу Архипастыря, меня поразил в дверях церковных стих читаемого Евангелия от Луки: «Во истину человек се праведен бе». Я невольно остановился и слушал далее всю умилительную повесть погребения Господня, и как благочестивые жены, уготовавшие ароматы, «по заповеди умолчаша в субботу» (Лук. XXIII).
Трогательно было то, что сию раннюю заупокойную Литургию служили одни лишь родственники Владыки, семь священников и четыре диакона, и, конечно, тепла была их молитва об усопшем. Соборное служение Митрополита с тремя Архиереями ознаменовало и сей девятый день усопшего! Но уже отложены были черные ризы, и в голубых облачениях, знаменующих отрадную надежду, совершена была торжественная литургия. Ректор Вифанский произнес надгробное слово, которое оканчивалось воззванием к самому усопшему о молитвенном ходатайстве за вверенную ему Церковь. После панихиды все собрались в великолепную готическую трапезу, где так часто председательствовал сам владыка во дни празднеств преподобного Сергия, одушевляя ее тихою, мудрою своею беседой, так, однако, что слышно было каждое слово из читаемого жития, ибо никто не смел пред ним возвышать голос, несмотря на многолюдство трапезующих. Тяжко было, при конце оной, слушать возглашаемую, под теми же сводами, вечную ему память; невольно вырывались слезы, и не хотелось верить горькой утрате, даже и в его отсутствии, ибо мы уже отвыкли видеть святого старца в последние годы на сих торжествах; казалось, он еще у себя в келлиях, но келлии были пусты! Иной духовной трапезы он уже приобщился в невечернем дне царствия Христова. Опять заупокойная всенощная заключила и этот печальный день пред его погребением.
Настал, наконец, этот последний день; Собор Архиереев и Архимандритов совершал погребение со всеми священниками Лавры; не было ничего черного в облачениях и утвари; все были в белых ризах, напоминавших те, в которые облекутся убелившие их в Крови Агнчей, «ибо они служат пред престолом Божиим день и ночь, в Церкви Его, и сам Агнец упасет их и отъимет всякую слезу от очей их» (Апок. VII, 14, 17). Не таков ли был и тот усопший, для которого сошелся весь духовный Собор сей? Во время причастного сказано было о нем еще трогательное слово, заимствованное частию из собственной его вдохновенной проповеди, которую он произнес некогда в Лавре при обновлении храма преподобного Михея. Мы слышали тогда это одушевленное высокой поэзией слово и плакали от избытка чувств; плакали и теперь, внимая его отголоску, и голос самого проповедника прерывался от рыданий. Но еще одно сильное слово должно было огласить храм в ту минуту, когда уже хотели поднять из среды его драгоценный всем кивот, за который каждый готов был ухватиться, чтобы удержать его, хотя на краткое время еще между нами.
«Отче, отче! Колесница Израилева и конница его!», – так воззвал некогда в изумлении и скорби Пророк Елисей, видя внезапно, что огненная колесница уносит на небо его великого учителя Пророка Илию. «Отче, отче!», – возгласил в порыве сердечной скорби и воспитанный под кровом Лавры и Святителя блюститель юношества духовной Академии, когда все мы готовы были уже проститься с общим сокровищем нашим. В кратких, но сильных чертах, изобразил он высокие и разнообразные достоинства великого усопшего и заключил столь же красноречивым воззванием: «Отче, отче! Колесница Израилева и конница его!» (4 Царств, II, 12). «Церковь Израильская, лишаясь в чудновосхищенном Пророке мощной силы духовной, имела, по крайней мере, утешение видеть исполнившимися желания другого Пророка, которое выразил он восхищаемому: «Да будет дух, иже в тебе, сугуб во мне». Дерзнем ли и мы при гробе восхищенного от нас, молить о подобном утешении?… Аще волиши, наказуя, наказати нас в грехах наших, Господи, – да будет воля Твоя! Молим токмо, наказуй нас не на мнозе. Аще же обретохом благодать пред Тобою, дерзновенно молим Тя, да не оскудеет от нас муж силы, муж подвига, мудрости и ревности по вере!».
Тронулось опять надгробное шествие, чтобы довершить последние свои шаги. Черным в трауре вступило оно за день пред сим в собор Троицкий; светлым, в белых ризах выступило из него с драгоценною своею ношею. Мимо святых мощей преподобного Сергия, в южные двери, пробитые некогда Литовским ядром, по ступеням Маковца спустилось оно мимо раки преподобного Никона и великого защитника Лавры, Дионисия, почиющего в бывшей келии Сергиевой, и тут при выходе, в виду многолетнего жилища самого усопшего, была опять лития. Вокруг Троицкого собора обнесли бывшего Священноархимандрита Лавры, во взаимное молитвенное их утверждение, и тогда только направились к последнему приюту, который сам он себе назначил. В обители Гефсиманской, где было любимое место его безмолвия, избрал он, сперва, себе место успокоения. «Се покой мой, зде вселюся», псаломски говорил он сам себе; но Церковь Вселенская вызвала его всенародным гласом его юбилея из столь уединенного пристанища на самое поприще славных его деяний в сердце Лавры, ибо тут, на месте их подвига, должны отдыхать ее подвижники.
По благословению самого владыки, был пристроен в церкви Сошествия Святаго Духа, которую соорудил Царь Иоанн после взятия Казани, малый придел во имя милостивого Филарета; а в память юбилея должны были собрать в нем все святые иконы, которые были поднесены виновнику вселенского, можно сказать, торжества, любовию и благоговением всей России, в этот славный день его жизни и Православия. Сам он из окон домовой церкви смотрел, как полагали первый камень его последнему приюту, ибо не был в силах положить его своею рукою, и пред своим выездом из Лавры имел утешение видеть, что уже поставлен Крест над крышей нового придела. Внутри его у правого клироса приготовлена была из белого камня скромная небольшая могила для столь великого мужа, и в ней – дубовый гроб, в который был опущен кипарисовый при пении последних заупокойных гимнов и памяти вечной; и в этом духовном вертограде он почиет до светлого радостного утра.
Но, как знаменательно место его покоя! По левую его сторону, в другом приделе того же храма, почивает ученый труженик Максим Грек, не менее коего потрудился великий Святитель для изъяснения догматов и самих писмен древних церковных книг; по правую, в особой церкви, им же освященной, смиренный ученик Сергиев, Михей, которому не уступал в усердии и любви к общему их великому учителю. Пред лицеем его, под сению соборной, оба преподобные настоятели Лавры, Сергий и Никон, которых так часто призывал в своих молитвах, стараясь подражать их деяниям; а там, где было предсмертное видение Святому Сергию, три иных подвижника его Лавры: Дионисий, Иоасаф и Серапион, – ибо все Радонежские чудотворцы здесь собраны вкупе! Кто только пойдет от нетленных мощей преподобного Сергия, поклониться священным ракам его учеников, тот неминуемо зайдет и к последнему из них по времени, Филарету, и над его свежею могилой помолится о нем и вместе с ним о том, что было всегда так близко его святительскому сердцу: «О мире всего мира, благостоянии святых Божиих Церквей и соединении всех».
«И рыдаша его рыданием велием и крепким зело, – говорит священный Бытописатель о древнем Патриархе Иакове, – и сотвори Иосиф плач отцу своему седмь дней, обон пол Иордана; сего ради наречеся место сие: плач Египетск» (Бытия L, 10 – 11). Так, на берегу Иордана, оплакивали и самого Моисея сыны Израилевы тридесять дней: «и скончашася дние плача сетования о Моисеи, и не воста к тому Пророк во Израиле якоже Моисей…» (Второзакония XXXIV, 8, 10).
[i] Речь идет о наследнике Цесаревиче и Великом Князе Александре Александровиче, будущем Государе Императоре Александре III Миротворце.
[ii] Наследник и Цесаревич Александр Александрович.