Матрона и Сталин

Глава из книги «Матрона Московская». Окончание …

На фоне тяжелейшего эмоционального и психологического кризиса, Иосиф Виссарионович мог совершить поступки, при других обстоятельствах немыслимые и невозможные. «Реальная действительность заставляла В. И. Сталина, руководство ВКП(б) начать пересмотр своей религиозной политики, перейти к диалогу во имя единства верующих и атеистов в борьбе с общим врагом России», – считает православный историк и мыслитель Михаил Владимирович Шкаровский.[1] Не начался ли этот пересмотр со встречи с блаженной Матроной?

Сталин задумчиво смотрел в окно. Мокрые насквозь осенние листья тяжело падали на асфальт. В кабинет тихо вошёл Мехлис:

– Разрешите, товарищ Сталин?

Сталин повернулся:

– Проходите, Лев Захарович. Что нового?

Мехлис, сосредоточенно глядя на солнечное пятнышко, бликовавшее на трубке вождя, доложил:

– Положение критическое, Иосиф Виссарионович. Немцы стремительно приближаются к Москве. И с севера, и с юга.

– Мой приказ о заминировании заводов, метро, мостов выполнен?

– Выполняется в самых возможно быстрых темпах, товарищ Сталин.

– На совещании членов ГКО и Политбюро было решено эвакуировать правительство. Вы уже собрали вещи, товарищ Мехлис? – не то иронично, не то с каким-то другим, плохо поддающимся определению чувством, спросил Сталин.

–        Нет, товарищ Сталин.

– Знаю. Вам и собирать нечего. Живёте, как настоящий партиец. Вся мебель – казённая, да? Френчи штопанные. У вас целый френч в гардеробе найдётся, товарищ Мехлис? На случай… на какой-нибудь особый случай? – подчеркнул Иосиф Виссарионович слово «особый».

Мехлис замялся. Ему на миг показалось, что взгляд Сталина сквозь потёртое застиранное галифе видит на нём тончайшие шёлковые кальсоны английского производства, сшитые по особому заказу в одной из лучших европейских мастерских. Их, поштучно, в строгой тайне, доставлял Льву Захаровичу сотрудник дипкорпуса, взятый «на крючок» четыре года назад внешней разведкой – дипломат погорел как раз на спекуляции эксклюзивным английским бельём, только женским. Мехлис действительно был «бескорыстным партийцем», не имел хоть сколько-нибудь ценной собственности, к устройству личного быта, уюту и обеспеченности не стремился, золотом и антиквариатом не увлекался. Но была и у него слабость…

«Что он имел в виду, педалируя интонацию на выражении «особый случай»? – пронеслось в мозгу у Льва Захаровича. – Неужели…» Большим усилием воли Мехлис вновь сконцентрировал взгляд на трубке вождя:

– Пожалуй, не найдётся, товарищ Сталин. А насчёт… покинуть Москву… Я – только после вас.

Сталин вдруг сильно хлопнул ладонью по столу.

– Давай я убегу сегодня, а ты завтра? Так, да?

Мехлис напрягся, его прошиб пот:

– Я не это хотел сказать… Ваша жизнь дороже всего. Нам… народу… Для вашей эвакуации всё приготовлено. На центральном аэродроме ожидает самолёт «Дуглас». Лётчик Грачёв, пилот высшей категории, асс. Готов и спецпоезд, если вы не захотите лететь. За Абельмановской заставой. Спрятан на территории дровяного склада.

Сталин слушал внимательно. После длительной паузы, во время которой Мехлис явственно ощутил, как его жизнь значительно сократилась за счёт сгоревших в эти пять минут огромного количества нервных клеток, вождь спросил:

– А что мы скажем людям? Нашим советским людям?

– Подготовлена спецлистовка.

Мехлис подал Сталину листовку, утёр пот со лба, восстановил дыхание. Сталин стал читать вслух:

– «Из-за продолжающегося наступления немцев мы временно оставили Москву… Но сейчас не время плакать…» Дрянь!

Он скомкал листовку и швырнул её в мусорную корзину.

– Поскрёбышева ко мне.

Подчинённый замялся:

– Осмелюсь сообщить… Вчера расстреляна его жена.

– Он знает? – нахмурился Сталин.

– Ещё нет.

– Не спешите ему докладывать!

– Слушаюсь.

Мехлис удалился так же бесшумно, как и появился. Сталин стоял перед картой боевых действий. Вошёл Поскрёбышев.

– Разрешите?

– Заходи, Александр Николаевич. Присаживайся. Давай, включай свою феноменальную память. Помнишь, ты мне в марте рассказывал про какую-то кликушу, которая предсказывала заранее, в какой день начнётся война?

Если Поскрёбышев и удивился, то виду не подал.

– Да, помню. Она в точности угадала. Говорила, что на день Всех святых. А это как раз двадцать второе июня.

Сталин усмехнулся:

– Кто мне только эту войну не предсказывал… Разведчики, генералы, дипломаты. Наполеон в своё время напал на Россию 22 июня 1918 года, чем тебе не предсказание, а? Да вот ещё и эти… юродивые. Только шофёры, молочницы да дворники молчали, а так – пророчили все, кому не лень. А другие подобные предсказания у этих церковных приживалок отмечены?

Ответ последовал без промедления:

– Мне лично ничего не известно о таковых.

Сталин встал, походил, по кабинету, сжимая трубку в руках, потом сел, положил её в особое ложе из красного дерева, стоящее на рабочем столе.

Повисло неприятное молчание.

– По поводу твоей Брониславы… – начал Сталин. – Я поговорю с Лаврентием.

Поскрёбышев поморщился:

– Не надо, Иосиф Виссарионович. Мне сообщили.

– О чём?

– Что её уже расстреляли, – тихо сказал Поскрёбышев.

Сталин стукнул кулаком по столу:

– Кто растрезвонил? Лаврентий?!

– Простите… Я попросил своего человека съездить к той самой. Как вы говорите, юродивой, Матрёне Никоновой. Она и сказала. А Берия только подтвердил.

– Вот пусть тебе теперь Матрёна с Лаврентием другую подыщут! Вот достойная парочка сватов! – бешеным голосом произнёс Сталин и пошагал к двери, на ходу сорвав с вешалки шинель. – Только такую, которая не будет со всякими Троцкими якшаться! Поехали на Абельмановскую! Посмотрим, что там за спецпоезд. Ты готов к эвакуации?

По лицу Поскрёбышева пробежала тень:

– В целом… это обычная мера… Кутузов, и тот Наполеона впустил в Москву… А потом была полная победа.

– Я – не Кутузов! – отрезал Сталин. – Мне Кутузов не указ. Я сам себе командир.

Голос Поскрёбышева окреп, налился упрямством:

– Немецкие танки уже в Одинцове!

– Государственному комитету обороны надо побыстрее переводить Москву на осадное положение. А теперь – на Абельмановскую!

– На Абельмановскую так на Абельмановскую… – пробормотал Поскрёбышев, наклонив голову.

– Но сначала – к Матрёне этой твоей… – неожиданно негромко добавил Сталин.

16 октября, собрав в Кремле членов ГКО и Политбюро, Сталин предложил всем членам Политбюро и правительства эвакуироваться. Сам он предполагал сделать это на следующий день – 17-го октября. Но, как мы знаем, Иосиф Виссарионович передумал и решил Москву не покидать, о чём было сообщено по радио 17 октября, хотя гитлеровские войска продолжали наступать: 18 октября был захвачен Малоярославец, 22-го – Наро-Фоминск, 27-го – Волоколамск…

Почему же в столь угрожающем и, на первый взгляд, безнадёжном положении вождь переменил своё первоначальное решение? Вывод один: кто-то сумел убедить его, внушить ему уверенность, что Москва не попадёт в руки врага и победа будет на стороне русского оружия.

«Однажды я слышала, как Матушка обращалась ко всем известному лицу», – осторожно намекает в своих воспоминаниях, относящихся к Великой Отечественной войне, Жданова. Так может быть, Матрона позвала к себе главу великой страны, так же, как она могла позвать своего племянника Ивана из Загорска в Москву? Он рассказывал:

– Сижу на работе, вдруг чувствую: надо идти к начальнику, отпрашиваться с работы и ехать в Москву. Пошёл: отпустите, я чувствую, надо срочно съездить к тёте!

И точно так же Сталин почувствовал, услышал- его зовут…

…К небольшой фанерной пристройке в Сокольниках – той самой, где Матронушка зимой сорок первого года «к стене примёрзла», и куда она вынуждена была вернуться на время, пока мать Зинаиды Ждановой болела скарлатиной, тянулась очередь человек десять, состоящая из одних женщин. Стояли тихо: каждая сосредоточилась на предстоящей встрече с Матронушкой, каждая думала о свое беде. Невдалеке послышались взрывы.

– Близко. Опять Измайлово бомбят, – вздрогнув, прошептала пожилая женщина, обмотанная под грудью суровым платком в крупную коричневую клетку.

– Говорят, там бункер Сталина, – откликнулась другая. Её измученное болезненное лицо вдруг приняло жёсткое выражение:

– Фугасят по Измайлову – хотят в усатого попасть. У него там бункер вырытый. А он, небось, уже драпанул из Москвы…

Молодая интеллигентная дама в шляпке возмущённо всплеснула руками:

– Как вам не стыдно! Товарищ Сталин, конечно же, здесь, в Москве, вместе с нами, руководит войсками, защищает нас!

Болезненная усмехнулась:

– Конечно, в Москве! Только Москва его – где теперь? В Куйбышеве!

Вдруг из пристройки выбежала одетая с ног до головы в чёрное хожалка Таня, взволнованно замахала руками на очередь:

– Расходитесь! Расходитесь! Быстрее! Матушка велела. Не то сейчас всех арестуют. Быстро разбегайтесь!

Но убежать уже не было возможности.

Во двор въехали три воронёных автомобиля.

Женщины вжались в фанерную стенку, отворачивая лица. Болезненная, которая насчёт «усатого» высказывалась, даже глаза зажмурила…

Из первого и третьего автомобилей выскочили охранники. Быстрыми тренированными движениями обшарили двор, указали женщинам на улицу:

– Марш отсюда! Чтоб духу вашего не было через минуту!

А тем и минуты не понадобилось – двор обезлюдел за мгновение. Из второй машины вышли Сталин и Поскрёбышев. Не глядя по сторонам, направились к фанерной пристройке.

Матрона сидела спиной к двери, лицом к крошечному ничем не занавешенному окошку. Сталин вошёл, сделал знак Поскрёбышеву – мол, оставь нас! Тот удалился.

Матрона молчала.

Сталин кашлянул.

– Ты, никак, простыл Иосиф Виссарионович? – тихо спросила Матрона, не оборачиваясь. – Кашляешь.

– Здравствуйте, – медленно ответил Сталин. – Я здоров.

– Вот и молодец. Сейчас тебе здоровье-то пригодится. Времена тяжёлые, и пройдут они нескоро… Однако на Абельмановскую незачем ездить, – она скрестила ручки на груди.

– Откуда знаешь про Абельмановскую?! – Он был одновременно растерян и сердит.

– От Бога, – спокойно ответила Матрона. – Не уезжай. Не возьмёт немец Москву. Надо только митрополита Гор Ливанских послушать: с иконой пусть облетят город по небу. [2] Вот тебе и весь сказ.

– И будет моя победа?

Матрона покачала головой:

– Не твоя, а наша, всего народа. Потому что с нами Бог. Ну и твоя тоже… – она легонько улыбнулась. – Москва, правда, погорит немного, это да. Война, что ж поделаешь… Бомбы. Но уезжать тебе из столицы не надо. Как решил, не уедешь?

Сталин скрипнул сапогами, переминаясь с ноги на ногу:

– Подумать надо.

– Ну, ступай, думай. Ко мне ещё люди должны прийти. Иди, голубчик, с Богом, – она, не оборачиваясь, подняла маленькую ручку, перекрестила воздух перед собой.

Сталин хмыкнул – тоже, мол, изображает всеведущую, а сама и не понимает, что крестит окно, а не человека, стоящего у нее за спиной…

В следующий миг внезапно в окошко ударил луч солнца – и лицо Матроны отразилось в оконном стекле дивным образом!

Сталин взглянул – развернулся и вышёл прочь.

Здесь вспоминается ещё один эпизод из мемуаров Рыбина: «Где был Сталин? Немецкая пропаганда убеждала в эфире, что Сталин покинул Москву. Писатель П. Проскурин в романе «Имя твоё» тоже занялся фантазией. Проскурин написал, что Сталин 2 часа ходил по платформе Рогожско-Симоновского тупика в раздумье, а потом возвратился в Москву. Это ложь, которую Проскурин пытался выдать за правду. По инициативе Л. Берия, Г. Маленкова, Л. Кагановича спецпоезд для Сталина был приготовлен за Абельмановской заставой. В ожидании Сталина у спецпоезда дежурили сотрудники личной охраны Сталина П. Лозгачев, В. Туков, В. Круташев, Н. Кирилин, П. Шитоха, А. Белехов. Кроме этого, на аэродроме Чкалова стояли с 16-го октября 4 Дугласа. Сталин к спецпоезду не приехал ни в октябре, ни в ноябре (выделено мной – Н. Л.).Один из них под управлением лётчика В. Грачева предназначался для Сталина. Охрану самолетов несли мои подчиненные, автоматчики Ю. Корольков, А. Сусанин, А. Жуков. Сталин на аэродроме не появлялся. Пётр Проскурин путает. За Рогожской заставой стояли 4 спецпоезда, приготовленные Берией для эвакуации аппарата НКВД. Сталин работал в Кремле. В бомбоубежище у дверей кабинета Сталина стоял на посту С. Кашеваров и другие сотрудники девятки».

Иосиф Виссарионович не только не уехал из столицы. Вскоре после встречи с Матроной, 6-го и 7-го ноября, Сталин осуществил два мощных пропагандистских удара: провёл торжественное заседание Моссовета на перроне станции метро «Маяковская» и военный парад на Красной площади, в связи с двадцать четвёртой годовщиной октябрьской революции. 6 ноября 1941 года полк специального назначения УКМК НКВД СССР выделил в резерв начальника охраны, два взвода автоматчиков во главе с командиром – лейтенантом М. Г. Красовским, которые закрыли проходы на платформу со стороны тоннелей на «Маяковской». Генерал-майор Н. К. Спиридонов отвечал за обеспечение безопасности «в окружении входа» на станцию. Прилегающие улицы и площади были перекрыты несколькими ротами ПСН и двумя батальонами из ОМСДОН НКВД СССР. Из воспоминаний бывшего сотрудника правительственной охраны, подразделения быстрого реагирования А. С. Хрулёва: «6 ноября 1941 г. состоялось торжественное заседание, посвященное 24-й годовщине Октября. Перед началом концерта в метро «Маяковская», после торжественного заседания, где выступал Сталин, мне приказали встать на пост за сценой. Я был одет в военную форму. Я поприветствовал всех членов Политбюро, которые появились из-за сцены. Все они заняли места в первом ряду партера. Сталин шел последним за членами Политбюро. Я впервые его увидел так близко. Я принял стойку «смирно», руку приложил к козырьку фуражки. Сталин подошел ко мне, остановился, посмотрел внимательно мне в лицо, поднял руку, слегка поклонился, спокойно пошел в зал и занял место в первом ряду среди членов Политбюро. Меня крайне заинтересовало внимание Сталина ко мне. Немного поразмыслив, я решил понаблюдать за ним, как он здоровается с сотрудниками личной охраны? Оказывается, так же, как и со мной. Тогда мои сомнения отпали. Все тогда были напряжены, но Сталин не терял присутствия духа и был, как всегда, спокоен. Несколько позднее Сталин поехал на трофейную выставку немецкой техники в Парке культуры и отдыха им. Горького. Техника стояла в ангаре. При входе в ангар были вывешены портреты Ленина и Сталина. Верховный посмотрел на свой портрет и почему-то усмехнулся. Но когда увидел свой большой портрет в самом ангаре, выразил резкий протест и заметил: «А это совершенно ни к чему». При этом показал на свой портрет».

Речь Сталина, прозвучавшая на «Маяковской», была краткой и эмоциональной, она дышала твёрдостью и уверенностью. Сталин снова повторил слова из обращения митрополита Сергия: «Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков – Александра Невского, Дмитрия Донского, Александра Суворова, Михаила Кутузова!», но присоединил к народным героям и Ильича: «Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!» «Он вскрыл просчёты в войне и наметил конкретные предложения по устранению этих промахов. Затем состоялся концерт с участием И. Козловского, М. Михайлова и других коллективов из армейских ансамблей», – пишет Рыбин. Заседание транслировалось по радио. Праздничный концерт, как в мирное время, воодушевил страну, она: Москва держится, вождь советского народа Иосиф Виссарионович Сталин уверен в победе! «19 октября 1941 г. появилось известное в истории постановление ГКО. Очень быстро был наведен порядок в Москве и стране. 6 ноября 1941 г. Сталин выступил в метро им. Маяковского по случаю 24-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. Он вскрыл просчеты в войне и наметил конкретные предложения по устранению этих промахов. Затем состоялся концерт с участием И. Козловского, М. Михайлова и других коллективов из армейских ансамблей», – пишет Рыбин. А 7 ноября состоялся военный парад на Красной площади, переоценить значение которого в ходе Великой Отечественной войны трудно. «Идёт война народная, священная война!» – эти слова стали духом и смыслом дальнейшего сражения советского народа с фашистскими захватчиками. При жесточайшем лимите времени и в условиях строжайшей конспирации, усилиями УКМК НКВД СССР и 1-го отдела НКВД СССР, парад был организован чётко; был допущен единственный, но очень серьёзный промах – не успели снять на плёнку выступление Сталина с трибуны Мавзолея.

Жиляев и Девятов приводят такие факты: «На следующий день, с 5 часов утра, Управление коменданта Московского Кремля совместно с 1-м отделом НКВД СССР приступили к выполнению очередного задания – обеспечению безопасности при проведении парада на Красной площади, всего в нескольких десятках километров от линии фронта. Несмотря на предпринятые ПВО меры по недопущению налета вражеской авиации на центр Москвы, готовились к любому повороту событий. О сложности в обеспечении безопасности этого 25-минутного мероприятия (начало парада в 09.00, окончание – в 09.25) говорят следующие факты. 35 медицинских постов были готовы оказать помощь в случае бомбардировки Красной площади. В их распоряжении находилось около десятка санитарных автомобилей. Пять восстановительных бригад и полтора десятка пожарных и других специальных автомашин, готовились к возможным действиям при разрушении зданий, мостовых, газовых и электрических сетей, возникновении пожаров.

Парад обеспечивался минимальными силами, которые можно было собрать в это время. Так, в резерве коменданта Московского Кремля в эти часы находились только военнослужащие полковой школы, а командир полка находился до окончания мероприятия на командном пункте (КП) под «Царь-колоколом». В сводках о ходе парада есть информация о досадной недоработке – отсутствии кинохроникеров, которые в спешке не успели снять на кинопленку выступление И. В. Сталина с трибуны Мавзолея. Погрешность пришлось исправлять через неделю. 14 ноября в 16.30 четырнадцать сотрудников Союзкинохроники и Радиокомитета (плотники, звуковые техники, кинооператоры, осветители) приступили к работе в Свердловском зале (ныне Екатерининский зал) корпуса N 1 Московского Кремля. По заранее подготовленному чертежу из деревянных покрашенных деталей собрали ранее изготовленную на киностудии точную копию центральной трибуны Мавзолея В. И. Ленина. К вечеру установили осветительные приборы, кинокамеры, микрофон. А на следующий день, 15 ноября, после 16.00 начались репетиции, а затем и запись выступления И. В. Сталина, которая впоследствии и вошла в фильм «Парад наших войск на Красной площади в Москве 7 ноября 1941 года». Вот как увидел исторический Парад писатель С. Ю. Рыбас: «Шёл густой снег. Налёта не ожидалось, тем не менее, здесь дежурили радисты, готовые предупредить об опасности. Военные части, проходившие по площади, получили приказ: что бы ни случилось, сохранять порядок и дисциплину. Это означало только одно: быть готовым и под обстрелом не сбиться с парадного шага (…). В итоге Сталин одержал великую пропагандистскую победу. Войска с Красной площади ушли на фронт, снег запорошил их следы, а сталинский голос на радиоволнах врезался в память воюющего народа». Воспоминания сержанта сибирской дивизии Евгения Хахалева не столь пафосны, но не менее ярки: «Мы участвовали в параде 7 ноября 1941 г. С Красной площади поехали на машинах в Химки. Там хорошо в столовой пообедали и отправились на передовую Волоколамского шоссе. Через два-три дня в нашу дивизию приехал Сталин. Мы маршем прошли мимо Верховного, а затем снова заняли свои позиции. Как нам стало известно от своего командования, Сталин остался доволен. Мы были одеты в хорошие полушубки, добротные валенки, шапки-ушанки, стеганые брюки».

Перед лицом огромной беды, возможно, скорой гибели, никто уже не скрывал своих религиозных убеждений. Хотя опасность пострадать за них все еще была вполне реальной. Несмотря на то, что гораздо ранее, 11 сентября 1939 года, Сталин принял беспрецедентное решение – отменил указ Ленина от 1 мая 1919 года, диктовавший такой порядок действий советским властям: «В соответствии с решением ВЦИК и Совета Народных комиссаров необходимо как можно скорее покончить с попами и религией. Попов надлежит арестовывать и расстреливать как контрреволюционеров и саботажников, расстреливать беспощадно и повсеместно. И как можно больше. Церкви надлежит закрыть. Помещение храмов опечатать и превращать в склады».

Вопреки сталинскому постановлению об отмене ленинского, с началом войны гонения против Церкви частично возобновились. «В первые месяцы войны ещё нередко проводились репрессии священнослужителей, – пишет Шкаровский, приводя данные по Ленинграду и Ленинградской области. – Так, 3 июля 1941 г. В Ленинграде были расстреляны арестованные ещё 5 августа 1940 г. три руководителя русского студенческого христианского движения в Эстонии: И. А. Лаговский, Т. Е. Дрезден и Н. Н. Пенькин. Погиб и бывший епископ Печерский Иоанн (Булин). Когда после начала войны Ленинград «очищался от неблагонадёжных элементов», в соответствии с прежней практикой были запланированы репрессии против духовенства. В подготовленной 25 августа 1941 г. Ленинградским Управлением НКВД «Сводке на изъятие контрреволюционного элемента из гор. Ленинграда» намечалось арестовать 27 и выслать ещё 38 «церковников, сектантов, католиков и клерикалов», что составляло примерно 3% от общего числа запланированных «к изъятию» 2 248 человек». И далее: «27-28 августа было арестовано несколько членов клира Никольской Большеохтинской церкви, в том числе алтарный сторож А. В. Леонова и священник Николай Ильяшенко. Однако осудить их не удалось, 4 сентября о. Николай был эвакуирован в тюрьму г. Новосибирска, а 15 июля 1942 г. Освобождён, дело прекратили за недоказанностью обвинения. Также 28 августа оказался в заключении настоятель Никольской церкви в пос. Саблино Ленинградской области прот. Николай Близнецкий. Его эвакуировали в Новосибирскую область, где он и умер в тюремной больнице г. Мариинска 10 февраля 1942 г.» В конце августа была также арестована жена бывшего обновленческого митрополита Николая Платонова, председатель приходского совета кафедрального Николо-Богоявленского собора П. Л. Смирнов, священник Спасо-Парголовской церкви отец Симеон, который умер в ленинградской тюрьме в 43-м. По свидетельству прихожан, тело священника привезли неизвестные люди и положили на дороге у храма, заявив: «Это ваш. Сами и хороните». Пастыря погребли без гроба близ церкви на Шуваловском кладбище…

Такие же трагические события происходили и в других городах и областях СССР. Однако в целом волна репрессий пошла на спад. Отдельные рецидивы были следствием привычной довоенной практики, когда любое политическое напряжение разряжалось гонениями на Церковь. Положение на фронтах складывалось так, что определение, данное одиннадцатого ноября 1939 года секретным решением Политбюро «Вопросы религии», становилось всё более актуальным. Оно, в частности, гласило: «По отношению к религии, служителям Русской Православной Церкви и верующим ЦК постановляет: признать нецелесообразной впредь практику органов НКВД СССР в части арестов священнослужителей, преследования верующих».

Следующими пунктами отменялось приведенное выше указание Ленина, вышедшее в годы Гражданской войны, и освобождались из заключения многие священнослужители. В благодарность за огромные пожертвования деньгами и ценностями, сделанные простыми прихожанами и руководителями Православной Церкви, даже в страшную зиму 1941-42 гг. православным общинам Ленинграда руководством города выделялись вино и мука для совершения Таинств и треб в значительном количестве (в общей сложности 85 кг муки и 100 бутылок кагора). В конце осени 1941 года митрополиту Алексию позвонили из Смольного и просили передать благодарность прихожанам от городского комитета обороны. От предложения прикрепить его к столовой Смольного владыка отказался: «Как все, так и я». Тогда ему пообещали поддержку продуктами и дровами. Были сделаны и другие уступки верующим: предоставлен воск для свечей, певчим выдали хлебные карточки (ранее весь клир считался «антиобщественным элементом и не имел права на продуктовые карточки). В ряде крупных городов было разрешено свершать Пасхальный крестный ход вокруг храмов с зажжёнными свечами – то есть, фактически были сняты ограничения на проведение внебогослужебной деятельности, проведение массовых религиозный церемоний (запрет на посещение церквей сохранился только для военнослужащих). О времени и месте их проведения даже стали сообщать в средствах массовой информации, печатали фотографии крестных ходов на Пасху и Рождество. В марте 1942 года с помощью властей в Ульяновске был проведён Собор епископов, осудивший создание автокефальной Украинской Православной церкви. В этом же году появилась возможность вновь совершать архиерейские хиротонии. И все-таки, несмотря на то, что церковные иерархи выражали полную готовность к диалогу с властью, а политическая значимость церковного вопроса стала очевидной и насущной, отношения Церкви и государства были далеко не однозначными. Зачастую всё ещё применялись приемы прежней административной политики, насильственные акции по отношению к православным верующим и приходам. Сохранилась и довоенная практика максимально тяжёлого налогообложения священнослужителей.

Однако веровать в Бога и молиться зимой 1941-42 года уже никто не запрещал. Так что к Матроне, и ранее не знавшей отдыха, с началом войны посетители потекли уже не ручейком, а полноводной рекой. И в Сокольниках, и в Староконюшенном она безропотно принимала всех, со всеми разговаривала, всех утешала, всем помогала, обо всех читала молитвы. Люди сидели у Ждановых на лестнице – больная раком женщина кричала от невыносимых страданий, рядом молодая мать кормила грудью младенца, за ними – искалеченный солдат, старуха с клюкой, женщины с заплаканными глазами, ещё женщины, ещё: разные, молодые, старые, средних лет, но у всех в глазах и в душе – одно огромное горе…

Матронушка омывала святой водой раны болящей, та затихала. Читала молитву над младенцем, гладила по голове молодую маму:

– Не отчаивайся. Муж твой вернётся. Без ноги, а живой, любящий. Зато руки целы, а руки-то у него золотые!

Девушка пыталась поцеловать Матронушке руку:

– Без ноги?! Подумаешь, без ноги! Это ничего, это ничего! Слава Богу! Я и себя, и его, и сыночка нашего Серёженьку прокормлю, я работать буду, я сильная!..

– Иди-иди, сильная, так и дальше держись, – ласково строжилась на неё Матрона.

Прибежала подруга Зинаиды, отпросилась с работы, спрашивает о муже, Матрона отвечает:

– Жив, придёт на Казанскую! Постучит в окошко!..

З. В. Жданова вспоминала: «Кончилась война, а его так и нет, и вот в сорок седьмом году он пришёл, и всё так и было, как она сказала! Этот человек, Тимофей Петрович Хиров, только недавно умер, года два-три назад. Весной 1948 года он достал икону Казанской Божьей Матери и пешком от Кутузовки донёс её до Царицына, где в то время Матушка гостила».

Следующая посетительница – землячка Матронушки Прасковья Кузьминична, рыдала:

– Мать у меня осталась в Туле, брат и сестра с нею. Что будет с ними, если враг захватит город?!.

– Не бойся, в Тулу немец не войдёт, не будет его там…

Прасковья Кузьминична утешена, уходит с надеждой.

И ведь не вошли немцы в Тулу!

Другую односельчанку, Марию Носкову, которая жила в Москве и работала нянькой, но, охваченная паникой, собиралась бежать из столицы куда глаза глядят, Матрона утешала:

– Сиди на месте, устоит Москва, не будет тут немца!

А старенькая Анна Ивановна Никулина, жительница Себина, ещё совсем недавно рассказывала киносъёмочной группе, приехавшей на родину Матронушки снимать фильм о ней:

– Мне Матронушка сказала в сорок пятом про сыновей-миномётчиков: «Живые они! Молись за здравие, увидишь их, вернутся. Только жаль мне тебя, сердешная, скоро придётся тебе за упокой о них молиться…» И вот так и вышло: вернулись сыночки с войны, а вскорости оба и померли. А мать моя, Валентина, ещё до войны по молитвам Матроны вылечилась от алкоголизма, и всю жизнь потом такая хорошая, спокойная была, работящая…

Александра Антоновна Гуськова, жена Василия Михайловича, о котором я уже упоминала, рассказывала гораздо позже:

– Первый раз я была в Москве у Матроны на квартире Ждановой. И в Царицыно была. Мой муж аккурат попал в плен; извещение о нём пришло: «Пропал без вести». Я приехала к Матроне. Домик деревянненький был такой. Стучусь. Выходит хожалка: «Вам кого?» – «Я приехала к Матронушке». – «Я не могу вас пустить, я вас не знаю». Дверь открыта была. Матрона услышала и говорит: «Пусти, пусти её. Что ты её не пускаешь?» Я вошла, поцеловала Матронушку. Спросила про мужа. Она отвечала: «Он придёт. Он у строгих начальников находится».

Муж Александры Антоновны, как потом выяснилось, попал не в плен, а в окружение, вышел, его долго мытарили особисты, но всё-таки отпустили восвояси без последствий. Василий Михайлович дошёл до Берлина, и вернулся к семье. И снова – из воспоминаний Ждановой: «Я знаю случай, когда молитва Матушки охраняла одного человека. Это было в войну. Этот человек был на фронте, потом его направили в Горький учиться на десантника. Семья его жила в Москве, и он не имел от неё известий. В школу его не приняли, но соблазн был велик: поехать в Москву узнать, что с семьёй. Это считалось дезертирством. Чтобы ехать в Москву в условиях военного времени, надо было, кроме билета, иметь соответствующие документы – в поезде постоянно устраивались проверки…

Этот человек молился Николаю Чудотворцу, заочно просил и Матушку помочь. Чудом доехал до Москвы, в поезде у всех проверяли документы, а мимо него проходили, как будто бы его и не было. В Москве, на вокзале, стояли шеренги проверяющих, и здесь он прошел с молитвой. Приехал. Разыскал семью; мать его поехала тут же к Матушке, а она ей: «Пусть сын твой поживет дома, ходит по Москве не боясь. Я буду всё время с ним – устроится». Страшно было, ведь он считался дезертиром! Но человек этот верил без сомнений и поступил, как Матушка велела. Потом он влился в армию чудом Божиим молитв ради Матушки и воевал до конца войны». Из воспоминаний Анны Дмитриевны Прохоровой: «Я приехала в Москву в тридцать седьмом году, жила на Котляковской улице, дом двадцать восемь. И у дяди Вани жила, маминого брата, на Комсомольской площади, и в Ногинске, у военных. Мне было тринадцать лет, пять классов кончила и уехала: голод был. Я вернулась в сентябре, а места в шестом классе были заняты. Когда началась война, я собралась в Себено. Взяла билет и перед отъездом зашла к Матроне. «Я еду домой. – «Нет, ты домой не езди». – «А я уже билет взяла». – «А кто тебе разрешил?» – «Я боюсь, тут бомбёжки». – «Там ещё хуже будет». Я упрямая была, не слушалась. А Матрона говорит: «Ну, потужишь и обратно приедешь». Так и вышло, как Матрона сказала».

Последним за день, ближе к ночи, перед Матронушкой садится солдат, контуженный в голову:

– Святая женщина, избавь от страданий, черепушка раскалывается, спать не могу – кошмары одолевают, есть не могу – тошнит меня. Лучше б меня под Калугой убило совсем! Нету сил терпеть…

Матушка прижала пальчики к его глазам, надавила легонько, ворча:

– Какая я тебе святая… Нашёл святую. Не называй меня так…

Потом спросила:

– Болит?

Тот ответил, затаив дыхание:

– Пока так держишь – не болит…

Матронушка прочитала молитвы, опустила пальцы в ковшик со святой водой, омочила голову несчастного:

– А так?

– Не болит, вроде, – сам себе не верит солдат, боится шелохнуться: вдруг снова в мозг вопьётся крюкастое раскалённое железо, причиняя немыслимые страдания?..

«Возьмёт Матушка двумя руками голову плачущего, пожалеет, согреет святостью своей, и человек уходит окрылённый», – вспоминала ежедневно наблюдавшая подобные картины Зинаида Жданова.

– Иди теперь, – сказала Матронушка. – Выучи «Отче наш», тебе Таня на бумажке напишет. Придёшь домой – ложись, и лежи целый месяц, головой не верти, не наклоняйся. Молись себе тихо-мирно. Хорошо, если икону Пантелеймона Целителя принесёт тебе кто-нибудь. И, конечно, Иисуса Христа образ и Матери Его, Пресвятой Богородицы должен быть в каждом доме. Вставай легонечко лишь поесть да по нужде. Ешь пищу жиденькую. Имеется ли дома кому за тобой приглядеть-то?

– Имеется, жена и дочка тринадцати лет, – кивает солдат.

– Сказано: башкой не тряси! Вот неслух…

Солдат спохватывается, осторожно, как стеклянный, выходит, стараясь не двигать головой.

Матронушка крестит его вслед:

– Храни тебя Господь, защитника нашего, по образу и подобию Его крови и тела своего не пожалевший ради ближних своих!

Ночью блаженная старица Матрона, принявшая на себя тяжкое бремя чужой боли, страха, страданий, стонет, мечется, молится, приткнувшись головой на кулачок…

Удивительно, что в тяжкие военные и послевоенные годы к Матроне гораздо реже стали приводить одержимых. Перед лицом огромной беды, грозящей Родине, люди будто очистились от дурных чувств и страстей, стали лучше, сильнее духом.

Главная душевная боль и тревога была за тех, кто там, на линии фронта. Чаще всего приходили узнать: живы ещё? Вернутся ли?

Кому-то Матронушка отвечала чётко и внятно:

– Брат твой живой и муж тоже. Ждите, вернутся.

А другим, как двоюродной сестре Анны Малаховой, говорила:

– Сама думай.

Это была та самая скандалистка и любительница ругаться матом, которую Матушка обличала. Как потом выяснилось, родные этой женщины погибли…

Всем приходящим Матронушка внушала набраться терпения, быть кроткими, не роптать, молиться за близких и за Россию.

Зинаида Жданова как-то пожаловалась ей:

– Матушка, нервы не выдерживают…

А та ей в ответ:

– Какие нервы, вот ведь на войне и в тюрьме нет нервов… Надо владеть собой, терпеть.

В сорок втором Матушка спасла от тюрьмы Катю Жаворонкову.

Катя, потеряв разум от голода, подделала талоны на сахар. Это обнаружилось и дело передали в суд.

«Срок неминуемый, – вспоминала Жданова. – Карали строго. Матушка успокаивала родителей: «Я сама буду на суде. Ничего Кате не будет». И что же? Судья спросил, кто ответчик. Катя: «Я». Он: «Да не вы же!» Она: «Я». Он засмеялся, такая она была комичная (надела шляпу с полями), и закрыл дело. В суде народ возмущался: «Всем дают срок, а этой почему не дали?!»

Война закончилась. Но поток посетителей к Матроне не прекратился. Широко известный случай с женщиной-комиссаром, у которой тяжело заболел сын, относится уже к послевоенному 1946 г. Комиссаршу привела Матронушкина хожалка Таня, чей отец работал шофёром в военкомате. Двери открыла Зина Жданова, встретила гостей, предложила раздеться, но гостья снимать кожаное коричневое пальто отказалась. Зина предупредила Матронушку:

– Матушка, там Таня привела эту… в коже.

– Ну, давай, веди её сюда.

Гостья вошла, удивлённо посмотрела на сидящую перед нею маленькую слепую женщину.

– Здравствуйте. Вот вы какая… Ну что ж…

– Здравствуй, комиссар. Я такая. А ты какая? – спокойно ответила Матрона.

Та устало вздохнула, села на стул.

Глаза у неё были потухшие, мутные…

– Я – военный человек. Только что из Берлина. Участвовала в работе Нюрнбергского трибунала. Но это частности. Я к вам… Мне идти больше некуда. Помогите мне. Муж мой погиб на фронте, а сын после этого сошёл с ума. Я его даже в Базель возила. Европейские врачи не могут помочь. И я пришла к вам от отчаяния. Никогда не думала, что пойду к такой, как вы… Зачем я пришла?!

Она не закончила, лицо её исказилось судорогой страдания. Матронушка слушала внимательно, вся подавшись вперёд. Потом веско произнесла:

– В Базель… и чего там, в Базеле? Сын-то не от того ума лишился, что отец погиб. Вспомни, как ты Бога прокляла.

Женщина досадливо отмахнулась рукой, словно прогоняя муху:

– Я очень любила мужа! В Бога я не верила и не верю, а прокляла… нечаянно. Муж погиб! Он был такой молодой еще, умный, талантливый! И сына было очень жалко… за что? Бога прокляла, да… Бог тут ни при чём! Мой сын Виктор прошлым летом в Крыму с одной девицей отдыхал, а жениться на ней не захотел. Она забеременела, просила его, а он не хотел жениться… вот еще… и что-то она сделала с ним. Он заболел, я с ним по врачам находилась- никто ничего сказать не может, а сыну всё хуже и хуже. С ума сошёл! Вот я и прокляла всё на свете. А мне давай все, кому не лень, талдычить: наслали порчу, наслали порчу… Противно и говорить такое!

Матронушка кивнула:

– Конечно, противно. Что ж в порче-то хорошего. Сынок твой повёл себя как негодяй, вот его и достало. А ты Бога проклинать… Нехорошо. А если Бог твоего сына вылечит, поверишь в Бога?

Комиссарша долго молчала, кутаясь в своё пальто.

Потом обронила, небрежно скользнув взглядом по иконам и сиявшим перед ними лампадам:

– Я не знаю, как это – верить…

– А я научу, – улыбнулась Матронушка. – Сына Витей зовут, говоришь?

Матронушка взяла с тумбочки ковшик с водой и стала над ним громко читать молитвы:

– Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй! Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матери и всех святых помилуй и спаси раба Божия Виктора…

Она закончила и перекрестила воду, а Зина перелила часть в аптечную бутылочку и вручила её женщине-комиссару.

Та недоверчиво взяла:

– И что дальше?

– Поезжай сейчас же в Кащенко, вызови сына на свидание, да прежде договорись с санитарами, чтобы они крепко его держали, когда будут выводить. Он будет биться, а ты постарайся плеснуть этой воды ему в глаза и обязательно попади в рот. Да постарайся поверить, что святая вода и молитвы мои ко Господу помогут. Верь, слышишь! Если поверишь, всё будет хорошо.

Она произнесла эти слова с такой убедительной силой, что глаза несчастной матери вдруг прояснились.

Будто что-то в её душе сдвинулось, поплыло…

– Я… буду. Да. Я буду стараться изо всех сил – поверить… Я буду стараться верить, что Бог вылечит моего Витюшу… Спасибо. До свидания. Вот, деньги возьмите…

Матронушка решительно взмахнула ручками:

– Никаких денег! Если всё выйдет, как я сказала, подай в храм Божий, сколько не жалко. А если имеешь начальственную силу, так не дай закрыть какой-нибудь храм.

Зинаида Владимировна потом вспоминала:

«Через некоторое время мы с братом стали свидетелями, как эта женщина вновь приехала к Матроне. Она на коленях благодарила Матушку, говоря, что теперь сын здоров. А дело было так. Она приехала в больницу и всё сделала, как Матушка велела. Там был зал, куда с одной стороны барьера вывели её сына, а она подошла с другой стороны. Пузырек с водой был у неё в кармане. Сын бился и кричал: «Мама, выброси то, что у тебя лежит в кармане, не мучай меня!» Её поразило: откуда он узнал? Она быстро плеснула водой ему в глаза, попала в рот, вдруг он успокоился, глаза стали ясными, и он сказал: «Как хорошо!» Вскоре его выписали».

Примечания:

1 – М. В. Шкаровский. «Церковь зовёт к защите Родины». «Сатисъ». «Держава». Санк-Петербург. 2005 год.

2 – 9 декабря 1941 года, в день празднования св. великомученика Георгия Победоносца, по приказу Сталина генерал-майор Александр Евгеньевич Голованов, командир 3-й авиационной дивизии дальнего действия, которая подчинялась непосредственно ставке ГК, руководимой генералиссимусом, несмотря на сильнейшую метель, совершил облёт вокруг Москвы с Тихвинской иконой Божией Матери. На борту самолета находились священник и три женщины-певчие. Об этом рассказал писатель Олег Блохин со слов своего отца, генерала Василия Михайловича Блохина.

3 – Алексеев В. А. «Тернистый путь к живому диалогу. Из истории государственно-церковных отношений в СССР в 30-50 гг. XX столетия». Москва. 1999 год.