При кодификации белорусского литературного языка действовал принцип его наибольшего дистанцирования от русского …
Языковой вопрос является одним из самых спорных и запутанных для белорусского общества. Запутанность эта, как представляется, объясняется той драматической ситуацией цивилизационного пограничья, в которой пребывают белорусские земли на протяжении многих столетий. Ситуация цивилизационного пограничья здесь развивается в двух основных плоскостях: этноязыковой и конфессиональной. С точки зрения этноязыковой здесь происходит столкновение восточнославянской (русской) и западнославянской (польской) языковых стихий. С точки зрения конфессиональной – Белоруссия является ареной взаимодействия и противостояния двух основных ветвей христианства – православия и католичества. Очевидно, что этноязыковые и конфессиональные факторы здесь взаимосвязаны и взаимообусловлены. Польское начало однозначно отождествляется с католицизмом, русское – с православием: недаром на бытовом уровне обе ветви христианства имеют четкие этнические маркеры, выступая как польская и русская вера соответственно.
Русские и поляки – народы, в наиболее концентрированном виде выразившие два противоположных цивилизационных начала в славянском мире. Поэтому их столкновение не могло не обрести острого и драматического характера.
Белоруссия, изначально входившая в восточнославянское (русское) языковое и конфессиональное пространство, оказалась на передовой этого конфликта, превратившись в пограничную, буферную зону, где происходило не только столкновение, но и взаимопроникновение, диффузия русского и польского начал. Такая гибридизация могла носить сугубо внешний, поверхностный характер. Примером может служить архитектура многих белорусских православных церквей, которые в условиях политического доминирования католицизма были вынуждены «мимикрировать» под костелы (как, например, собор Петра и Павла в Минске или церковь Святого Духа в Вильне). Однако оба названных храма оставались оплотами православия, несмотря на отсутствие характерных признаков конфессиональной принадлежности в своем внешнем облике. В то же время, возникали и более глубинные по своей природе гибриды, как, например, церковная уния, появление которых вызывало дополнительные конфликты и противоречия.
Ситуация пограничности сказалась и на развитии языковых процессов, где также происходило сложное взаимодействие и гибридизация языковых систем.
Прежде, чем говорить о взаимодействии восточнославянской (русской) и западнославянской (польской) языковых систем в Белоруссии, следует сказать несколько слов о самом разделении славянских языков на восточные и западные, а также об эволюции славянских языков в целом.
В соответствии с современными представлениями, все славянские языки имеют общего предка – т.н. праславянский язык. Причем распад этого праславянского языка не был завершен даже в историческую эпоху, когда существовало древнерусское государство. Как отмечает современный российский лингвист А. Зализняк, «языковые различия между всеми славянскими племенами, скажем, в XI в. с чисто синхронической точки зрения не выходят по своему масштабу за рамки междиалектных различий, существующих внутри любого современного языка. Взаимное понимание между всеми славянами в это время еще не составляло особых трудностей. С этой точки зрения мы вправе говорить еще и в XI в. о позднем праславянском языке и его диалектах». Таким образом, говорить о членении славянских языков на восточные, западные и южные в тот период не имеет смысла, т.к. все они были, по сути, диалектами единого праславянского языка. Это подтверждают и летописные источники, зафиксировавшие факты общения между древними русичами и поляками без посредства переводчика.
Что означало праславянское языковое единство? Оно означало наличие у всех славян более или менее единообразной лексики, фонетики (звуковой строй языка) и грамматики. Распад праславянского языка был связан с неодинаковым развитием этих пластов у разных групп славян. В результате этого процесса выделилось три группы славянских языков – восточная, западная, и южная.
Изменение лексики было связано как с наплывом иностранных заимствований, неодинаковых для разных славянских народов, так и с трансформацией древней общеславянской лексики. Так, часть такой некогда общеславянской лексики отдельными славянскими языками могла быть попросту утрачена, вытесненная иностранными заимствованиями. Другие слова меняли смысловые оттенки, вплоть до того, что одно и то же слово в двух славянских языках могло приобрести прямо противоположное значение. Например, слово «черствый», обозначающее в русском языке несвежий, в чешском имеет обратный смысл (т.е. черствый хлеб по-чешски – это свежий хлеб). Слово «овощи» в чешском и польском означает то, что в русском называют заимствованным словом «фрукты» (овощи в русском смысле чехи называют zelenina). Слово «вонь», обозначающее в русском резкий неприятный запах, в праславянском имело нейтральное значение, обозначая просто запах (рудиментом этого древнего значения в русском языке является слово «благовоние»). Примеры можно продолжать.
Происходили изменения и в грамматическом строе. Так, праславянский язык имел сложную систему прошедших времен глагола, аналогичную германским языкам. Большинство славянских языков, за исключением болгарского, ее утратили. Болгарский и, в меньшей степени, другие южнославянские языки развили черты аналитизма – появление артикля, утрата падежных форм существительных. У западных и восточных славян язык сохранил синтетический строй.
Наконец, фонетика – в звуковом строе у разных групп славян также происходили достаточно глубокие изменения, способствовавшие фрагментации славянского языкового пространства.
Внутри праславянского языкового единства предки западных и восточных славян были особенно близки. Собственно, в тот период они представляли собой единый этнический массив, на западе ограниченный германским миром, и постепенно растекавшийся по Восточно-Европейской равнине на восток, юг и север. По распространенной версии, ряд племен, легших в основу древнерусской народности (вятичи, радимичи, кривичи) имеют лехитское (т.е. западнославянское в современном понимании) происхождение, что также указывает на отсутствие значимых различий между западными и восточными славянами.
Вполне можно предположить, что в случае образования государства, которое бы контролировало весь ареал обитания западных и восточных славян или большую его часть, само это деление не возникло бы.
Однако по мере интеграции древних славянских варваров в цивилизованный христианский мир происходит их политическое и конфессиональное размежевание. Собственно, именно конфессиональная граница положила начало размежеванию западных и восточных славян. Таким образом, понятие западных и восточных славян – не только сугубо языковое, но и цивилизационное, причем языковое размежевание было тесно переплетено и во многом обусловлено более общими процессами размежевания между Slavia Latina и Slavia Orthodoxa.
Конфессиональное размежевание обусловило взаимное отчуждение между славянами, принявшими разные номинации христианства: конфликт между католицизмом и православием закономерно переносился и на славянскую почву. В среде католиков-славян формировался взгляд на православных единоплеменников как на «схизматиков» (со всеми вытекающими отсюда негативными коннотациями); православные отвечали «латинянам» взаимными чувствами. Появившееся чувство отчужденности между славянами-католиками и православными характеризует возникшая на древней Руси поговорка «сгинуть между ляхом и чехом» (именно так, по летописному преданию, сгинул Святополк Окаянный), то есть «ляхи и чехи» были для православного русича воплощением чего-то чуждого и далекого.
Этот культурный барьер закладывал предпосылки и для языковой дивергенции: языковая эволюция у славян-католиков и православных пошла разными путями. Это касается как внутриязыковых изменений, обусловленных логикой развития самого языка, так и изменений, обусловленных нелингвистическими факторами. К первым, как отмечалось выше, относятся в первую очередь трансформации общеславянской лексики, грамматики, а также звукового строя. Так, среди отличительных фонетических особенностей у восточных славян можно назвать развитие полногласий оло/оро/ере (молоко, ворота, берег), подвижное ударение, отсутствие различения гласных по долготе. У западных славян (как и у южных) на месте восточнославянских полногласий – неполногласные звукосочетания. Проиллюстрировать это различие можно на примере восточнославянских и польских наименований белорусских городов: так, восточнославянские полногласные топонимы Городня, Берестье, Новогородок, Дорогичин трансформировались под польским влиянием в неполногласные Гродно, Брест, Новогрудок, Дрогичин. У западных славян сохранились дифтонги (в первую очередь, у чехов), имеются носовые звуки (у поляков), характерно фиксированное ударение, присутствует различение коротких и долгих гласных. Разумеется, это далеко не полный перечень восточно- и западнославянских языковых особенностей, однако для общего представления этого достаточно.
Не менее, а в символическом плане – более значимыми являются языковые различия, обусловленные культурно-цивилизационными факторами. Христианство на протяжении столетий было для славян, как и для других народов Европы, основным культурообразующим фактором, что не могло не сказаться и на развитии языка. Причем для Slavia Latina и Slavia Orthodoxa эти процессы имели сущностную специфику.
Принятие католицизма западными славянами означало их погружение в мир латинской культуры. Наиболее наглядным следствием этого становилось принятие латинского алфавита. Латинский язык, который для западного мира долгое время оставался основным «языком цивилизации», оказал большое влияние на формирование всех западноевропейских языков, в том числе и славянских. Поэтому латинские заимствования, прежде всего, в сфере богословско-религиозной, абстрактных, юридических, научных понятий в таком культурном контексте были неизбежными. Не менее значимым источником заимствований для западных славян становился немецкий язык. В отличие от латыни, заимствования из которой были связаны преимущественно с абстрактными, «высокими» понятиями, немецкие заимствования касались, в первую очередь, экономической, финансовой, военной, бытовой сферы, городского управления. Это было связано с высоким уровнем экономического, технологического и военно-политического развития немецких государств, бывших гегемонами в центрально-европейском и балтийском регионе. Формы немецкой общественной организации и быта оказывали большое влияние на западных славян, что и обусловливало соответствующий характер лексических заимствований. Примеры такого рода немецких заимствований: Mauer (у славян «мур» – стена), Ziegel (у славян «цэгла» – кирпич), Rat (у славян «рада» – совет, отсюда же «ратуша»), Rest («решта», остаток), rechnen («раховать», считать), Dach («дах», крыша), Draht («дрот», проволока) и т.п. «Приземленный», обыденный характер немецких заимствований привел к тому, что некоторые из них проникли в весьма глубокие слои лексики: например, немецкое danke (спасибо), принявшее у славян форму «дякуй», или модальный глагол долженствования müssen, калькированный славянами как «мусить».
Восточнославянская (русская) языковая модель формировалась под влиянием православия и качественно отличалась от западнославянской. Если в западнославянском мире роль сакрального, «высокого» языка играла латынь, то у восточных славян эту роль играл церковнославянский – особый язык, разработанный специально для славянского богослужения. Вследствие этого наиболее символичным отличием Slavia Orthodoxa от Slavia Latina в языковой сфере стало использование особого, разработанного специально для славян алфавита – кириллицы.
Положение церковнославянского в языковой системе восточных славян отличалось от положения латыни у западных славян. Сфера функционального применения латыни не ограничивалась религиозной сферой и была весьма широка: это был язык средневековой науки, литературы, делопроизводства и т.п. Связано это с тем, что латынь как продукт античной римской цивилизации не была изначально связана с христианством и лишь по мере экспансии последнего адаптировалась католической церковью для религиозных нужд. Латынь в западнохристианском мире (в т.ч. и в его славянском сегменте) играла роль универсального языка высокой культуры, языка цивилизации. Доминирование латыни в эпоху Средневековья привело к достаточно позднему формированию западноевропейских литературных языков, которые громко заявляют о себе только в эпоху Возрождения. Кроме того, как отмечает белорусский лингвист Н. Мечковская, в силу генетической удаленности латыни, у западных славян «книжно-письменное развитие пошло по пути создания двух относительно автономных литературных традиций – на латинском и на народном языке (Н. И. Толстой назвал такую ситуацию «двулитературность»). При этом латинская литература и письменность на народном языке не смешивались, подобно тому, как нельзя было смешать латынь и славянский и построить нормальное (не комическое, не пародийное) высказывание на «латинско-польском» или «латинско-чешском» языке». В силу этого влияние латыни на западнославянские языки было хоть и существенным, но все же весьма ограниченным.
У восточных славян ситуация складывалась по-другому. Церковнославянский язык не имел такого универсального характера, как латынь: он создавался как сугубо богослужебный язык, не предназначенный для светских нужд. Однако создание славянского богослужебного языка запустило у православных славян процесс формирования собственных письменных языков для светских нужд. Влияние греческого языка – языка Византии, откуда пришло православие, – на православных славян было значительно меньшим, чем латыни у западных славян, в силу того, что православные славяне не использовали греческий в качестве сакрального языка. Церковнославянский, будучи в значительной мере «калькой» с греческого, вместе с тем, обособлял славян от греческой языковой стихии и стимулировал достаточно раннее развитие самостоятельной литературно-языковой традиции. Причем эталоном для формирования светских литературных языков служил сам церковнославянский язык.
Как отмечает Н. Мечковская, «в ареале Slavia Orthodoxa письменно-литературное развитие пошло по пути гибридизации церковнославянского и народного языка. У сербов, болгар и у восточнославянских народов существовала своя (у каждого – своя) относительно цельная словесность, в которой церковнославянский и народный язык в течение веков ощущались как два стиля, т. е. как две функциональные разновидности одного языка. Только значительно позже языковое сознание говорящих начинает ощущать «славенский» и «простой» слог именно как разные языки (в Беларуси и Украине – с середины 17 в., в Московской Руси – с конца 17 в., в Сербии и Болгарии – со второй половины 18 в.). […] В произведениях средневековой словесности церковнославянская и народная языковая стихии соединялись и смешивались, при этом в разных жанрах и видах письменности смешение происходило в разной пропорции. «Удельный вес» церковнославянского компонента был максимальным в церковной письменности, средним – в летописях, еще меньшим (но не малым!) – в произведениях светской литературы (напр., в «Слове о полку Игореве») или в «низовой» литературе (напр., в русской бытовой прозе 17 в.), а также в деловой письменности (канцелярской и юридической)».
Со временем доля церковнославянизмов в литературных языках православных славян снижается. По свидетельству той же Н. Мечковской, «на Руси доля «выдержанных» церковнославянских текстов уменьшалась в направлении от 12 до 17 в. (в Болгарии и Сербии до конца 18 в.)», что вполне закономерно. Церковнославянский – «застывший», канонизированный язык церкви, сама сфера применения которого подразумевает максимальный консерватизм и минимальную изменчивость. Напротив, светский язык по своей природе изменчив, т.к. должен реагировать на изменение социальных, экономических, исторических, культурных и прочих реалий. Безусловно, сыграло свою роль и ослабление влияния церкви в Новое время. В силу этого, приняв большой пласт церковнославянизмов на раннем этапе формирования, литературные языки Slavia Orthodoxa постепенно удалялись от церковнославянского, пополняясь за счет разговорной лексики, а также заимствований из других языков. Тем не менее, многовековая ориентация на церковнославянский как на языковой эталон отложила свой неизгладимый отпечаток на все языки Slavia Orthodoxa. Забегая вперед, отметим, что отношение к церковнославянскому наследию во многом определило сложности и конфликты в языковом процессе на белорусских землях.
Переходим к разбору языковой ситуации на белорусских землях. Говоря о Белоруссии как о части восточнославянского языкового пространства, следует сказать несколько слов о самом понятии «восточные славяне». Термин «восточные славяне», употребляемый в одном смысловом ряду с западными славянами, несколько лукав. Этот термин был введен в оборот в ХХ веке как результат большевистской национальной политики, направленной на формирование трех самостоятельных наций – русской, белорусской и украинской. Именно в этом контексте и появляется термин «восточные славяне» как собирательное наименование. В этом собирательном значении он вытесняет понятие «русские», использовавшееся до революции.
Подобную терминологическую подмену нельзя признать удачной, т.к. понятие «русские» указывало на глубинные связи, которые объединяют восточных славян и которых нет у западнославянских народов. Понятие «восточные славяне», по сути, стирает этот акцент.
Западные славяне практически с самого момента своего выхода на арену истории предстают в виде нескольких самостоятельных этноязыковых общностей с собственной логикой развития. На севере западнославянского ареала формируется польская общность, на юге Великоморавская держава запускает процесс этногенеза чехов и словаков.
Восточные славяне не знали подобного разделения, выступив на историческую авансцену как языковая, политическая и конфессиональная целостность с самоназванием Русь. Русь, русские люди, русская вера, русский язык – этими понятиями на протяжении столетий пользовались на всем пространстве восточнославянского мира; ничего подобного западнославянский мир, разумеется, не знал.
Этнокультурное единство имело и языковое измерение, связанное со складыванием общей для всех восточных славян письменной культуры. Ее основы заложило принятие православия, вместе с которым пришел церковнославянский язык и кириллическое письмо. В тесной связи с церковнославянским развивается древнерусский язык. Как было отмечено ранее, для литературной традиции православных славян эпохи Средневековья было характерно смешение церковнославянского с местной диалектной основой. Таким гибридным языком был и древнерусский, причем степень влияния церковнославянского варьировала в зависимости от стилистического регистра (т.е. характерного для современных национальных языков единообразного литературного стандарта не было). Диалектной основой древнерусского языка, по всей видимости, служил столичный киевский говор. Однако здесь следует лишний раз подчеркнуть, что в древнерусский период еще не оформились значимые диалектные различия не только внутри восточнославянского мира, но и славянские языки в целом находились на стадии еще не до конца распавшегося праславянского единства.
Таким образом, в древнерусский период шли интенсивные процессы консолидации восточнославянских племен в единый русский народ, и если бы не исторические катаклизмы, разрушившие политическую связность Руси, этот статус восточных славян сегодня ни у кого не вызывал бы сомнения.
Однако к 13 веку древнерусское государство погружается в хаос феодальной анархии, обусловленный разрастанием династии Рюриковичей, а значение Киева как политического центра падает. Само по себе состояние феодальной раздробленности не означало разрушения культурно-языкового единства Руси – в таком состоянии веками жили германские и итальянские земли, что, однако, не помешало консолидации соответствующих наций.
Решающим событием, запустившим центробежные тенденции в восточнославянском мире, стало монголо-татарское нашествие. Оно не только разрушило остатки старого политического порядка, но и привело к тому, что разные земли Руси оказались в несходных политико-культурных контекстах. Это способствовало накапливанию этноязыковых различий между ними.
Воспользовавшись татарским погромом, на Русь начинают экспансию Литва и Польша, которые подчиняют себе западные и южные русские земли. Северо-восточная Русь постепенно объединяется вокруг Москвы. Такое размежевание привело к выделению внутри в прошлом достаточно однородной древнерусской общности новых этноязыковых группировок.
Татарское нашествие меняет диалектную карту Руси. В результате татарского нашествия Киевская земля обезлюживает, а сам Киев хоть и сохраняет символический престиж, однако утрачивает реальное политико-культурное значение вплоть до 16 века. Большинство носителей старого киевского диалекта оказываются рассеянными среди носителей других восточнославянских говоров и ассимилируются. Упадок киевского говора как общерусского койне (т.е. наддиалектного языка-посредника) означал исчезновение общего для всей Руси языкового эталона. В результате возрастает значение других диалектов, которые начинают оказывать влияние на письменный язык. Поскольку единого политического центра на Руси больше нет, в разных частях восточнославянского мира начинает использоваться разная диалектная основа. Так как в результате разделения Руси ее части оказались относительно обособлены друг от друга, накопление диалектных различий становилось неизбежным.
Вкратце опишем процесс формирования трех основных этноязыковых группировок, на которые разделились восточные славяне.
Зоной начального формирования малорусских, или украинских говоров был крайний юго-запад древней Руси – Галичина и Волынь. Особенности «протоукраинских» говоров обозначились уже в древнерусский период (на это еще в начале ХХ века указывал академик А.И. Соболевский), что было обусловлено в том числе близостью и тесными контактами с западнославянским ареалом. Татарский погром и опустошение Киевщины привели к изоляции галицко-волынских говоров от говоров восточной Руси. На севере же лежала естественная преграда – лесисто-болотистая долина Припяти (Полесье), препятствовавшая слиянию «протоукраинских» говоров с говорами Белоруссии. Все это, очевидно, способствовало дальнейшему накоплению фонетических и фразеологических особенностей галицко-волынских говоров.
К 16 веку начинается интенсивная колонизация носителями галицко-волынских говоров опустошенного татарами Поднепровья. Таким образом, малорусский ареал стремительно расширяется на восток, охватывая в том числе и сердце исторической Руси – Киевщину – и ассимилируя остатки старого киевского диалекта (который, по мнению А.И. Соболевского, звучал в Киеве еще в начале 16 в.). В 18-19 вв., после присоединения к Российской империи, малорусские диалекты распространяются на юг, в Причерноморье, в процессе колонизационного освоения Новороссии. Обширные малорусские «острова» также формируются на Кубани (переселение запорожцев при Екатерине), в Поволжье, Сибири и на Дальнем Востоке (результат миграций малорусских крестьян из перенаселенной Украины на восток; в ХХ в. эти «островные» говоры ассимилировались под воздействием великорусского окружения). Особняком стоят говоры русинов Закарпатья, принадлежность которых к украинскому языковому пространству является спорной. Так или иначе, малорусы-украинцы к началу ХХ в. стали второй по численности после великорусов языковой группой восточных славян.
Великорусское языковое пространство складывается на землях, составивших ядро Московского царства. Одной из главных особенностей великорусских говоров, отличающей их от всех прочих славянских языков (в т.ч. других восточнославянских наречий и древнерусского языка), стала утрата чередований согласных в основах при склонении существительных женского рода (река – реке вм. реце, нога – ноге вм. нозе и т.п.). Великорусские говоры делятся на две основные группы – северную («окающую») и южную («акающую»). Промежуточная между ними среднерусская группа легла в основу современного русского литературного языка. Северная группа говоров складывалась при активном участии новгородских диалектов, из которых и пришла названная выше особенность. Южная группа имеет ряд черт сходства с белорусскими говорами (аканье, фрикативное г), что позволило некоторым лингвистам 19 в. рассматривать белорусское наречие как подвид южновеликорусского. В процессе колониальной экспансии великорусские говоры распространились далеко на восток, став крупнейшим по числу носителей и территориальному охвату языковым формированием восточных славян.
Складывание белорусского наречия обычно связывают с вхождением белорусских земель в состав ВКЛ, геополитическая «гравитация» которого привела к выделению местных говоров в особое языковое формирование. Однако это, как представляется, не совсем верно.
«Протобелорусские» говоры, по всей видимости, начали складываться еще в древнерусский период, и изначальным ареалом их возникновения были Полоцкое и Смоленское княжества. Здесь, где верховья Двины и Днепра близко подходят друг к другу, находится водораздел бассейнов Балтийского и Черного морей, а значит, был один из ключевых пунктов пути «из Варяг в Греки», вокруг которого строилась экономическая жизнь древней Руси. Поэтому вполне закономерно, что в регионе формировались прочные экономические связи, способствовавшие консолидации населения и формированию у него определенных этноязыковых особенностей (и которые, на наш взгляд, вряд ли имеет смысл напрямую увязывать с говорами древних славянских племен – кривичей, дреговичей и т.п.).
Отличительной особенностью этой части Руси было колониальное движение на запад, к Балтике (в первую очередь, это касалось расположенного в Подвинье Полоцкого княжества). В результате «протобелорусский» языковой ареал расширялся на запад, в северо-западные районы современной Республики Беларусь (историческая Черная Русь). Колонизация славянами Черной Руси сопровождалась вытеснением и ассимиляцией местного разреженного балтского населения.
Импульс восточнославянской экспансии в Балтику постепенно угасал по мере ослабления древней Руси. Полоцку не удалось закрепиться в Литве и Латвии, а с появлением в регионе крестоносцев и политическим усилением Литвы уже сами западнорусские земли становятся объектом экспансии.
Втягивание западнорусских земель в орбиту влияния Литвы способствовало дальнейшему обособлению «протобелорусских» говоров. В отличие от украинских земель, которые тоже довольно долго входили в состав ВКЛ, но в силу географической удаленности оставались достаточно обособленными, «протобелорусский» ареал оказался непосредственно замкнутым на Вильну, которая становится новым центром региона. Поскольку белорусские земли непосредственно примыкали к литовской «метрополии», именно белорусские говоры легли в основу письменного языка ВКЛ, которым пользовались на всей Западной Руси. На малорусских землях этот язык, однако, имел местную специфику, что позволяет говорить о его малорусской редакции. В 17 в. эта малорусская версия западнорусского языка еще больше дистанцируется от белорусской. Этому способствовал выход Малороссии из-под управления Литвы после Люблинской унии, развитие казацкого движения, возрождение Киева в качестве главного центра сопротивления польско-католической и униатской экспансии.
Естественной границей между белорусскими и малорусскими говорами становится Полесье с его болотисто-лесистой труднопроходимой местностью, осложнявшей коммуникации между двумя ареалами восточных славян. Полесские говоры, с одной стороны, представляют собой достаточно обособленное явление, до конца не инкорпорированное ни в белорусскую, ни в малорусскую диалектную зоны, и в то же время они испытывали постоянное влияние со стороны обоих наречий, что придает им переходный характер.
Очевидно, что само по себе выделение восточнославянских диалектов не означало распада общерусского единства. Диалекты, даже достаточно удаленные друг от друга, могут функционировать как части единого языкового пространства при условии сохранения его культурной связности. Так, Германия и Италия, несмотря на диалектную пестроту и многовековую политическую раздробленность, сохраняли внутреннюю культурную связность, что позволило удержать диалекты в едином языковом пространстве.
В восточнославянском мире ситуация оказалась сложнее. После распада древнерусского государства русские земли развивались в разных культурных контекстах, и это оказало свое воздействие языковую эволюцию. Если с точки зрения «чистой» диалектологии (т.е. без учета культурных факторов) восточные славяне разделились на три крупные языковые группировки, то с точки зрения культурной выделилось две зоны – восточная и западная. Восточная совпадает с великорусским ареалом, Западная включает белорусскую и малорусскую зоны. Языковые процессы на западе и востоке Руси в «послекиевский» период развивались неодинаково, что стало поводом для конфликтов на языковой почве уже в Новое время.
Восточная Русь долгое время развивалась в условиях относительной изоляции от западного мира, что делало европейские влияния на язык сильно ограниченными. Татарское иго оказало на великорусские говоры весьма незначительное воздействие, т.к. власть татар носила сугубо внешний военно-политический характер и практически не затрагивала культурной сферы. Отсюда – очень небольшое количество тюркизмов в русском языке (таможня, деньги, сундук, базар, сарай и т.п.). Православие оставалось основой восточнорусской идентичности, а значит, вплоть до реформ Петра сохранялось мощное церковнославянское воздействие на письменный язык. Еще раз подчеркнем, что сам церковнославянский воспринимался не как отдельный, «чужой» язык, а как органическая часть русской письменной традиции, ее «высокий» стилистический регистр. Недаром в источниках этот язык нередко именуется «славенороссийским», что подчеркивает его укорененность в русской традиции.
В петровской России начинается ослабление церковнославянского влияния и инфильтрация заимствований из европейских языков. Поскольку латынь к этому времени утратила в Европе роль доминирующего «высокого» языка, удельная доля латинизмов была относительно невелика, и многие латинизмы проникали в русский посредством других языков. Гораздо более значимыми были заимствования из ведущих европейских языков. Так, при Петре было сильно влияние нидерландского языка (прежде всего, в области морской терминологии). Впоследствии значительную роль играли немецкий и французский языки. Немецкое влияние обусловливалось как географической близостью Германии, так и инфильтрацией в правящую элиту России немецкой аристократии из Остзейского края. О влиянии французского языка – ведущего европейского языка эпохи Просвещения – широко известно. Французское влияние в 18-19 вв. порой принимало уродливые формы: можно вспомнить комедии Фонвизина, высмеивавшие «галломанию» русской аристократии, «француза убогого» из «Евгения Онегина» А.С. Пушкина, а также нелицеприятную характеристику, которую дал Лермонтов в стихотворении «Смерть поэта» многочисленным французским авантюристам, наводнившим Россию. Наконец, по мере возвышения англо-саксонского мира в качестве мирового гегемона рос и приток англицизмов в русский язык; этот процесс продолжается и сейчас.
Однако «вестернизация» русского литературного языка в Новое время не означала разрыва со старой, допетровской письменной традицией. Пласт заимствованной лексики накладывался на уже сложившуюся в предшествующий период письменно-языковую основу. Так, несмотря на то, что многие церковнославянизмы были в значительной мере вытеснены из активного лексического оборота и стали восприниматься как архаизмы, церковнославянское влияние на общий строй русского литературного языка, его грамматику и орфографию, оставалось ощутимым. После октябрьской революции гонения на церковь и реформа русской орфографии еще более ослабили церковнославянское влияние. Однако даже несмотря на это до сих пор многие церковнославянизмы остаются в лексическом обороте, причем не только как маркеры возвышенного, нарочито архаизированного стиля. Часть церковнославянской лексики вошла в повседневную речь, вытеснив собственно русские аналоги и утратив характерную для церковнославянского «возвышенную» стилистическую окраску (такие слова, как время, пламя вместо восточнославянского полымя, враг вместо ворог и т.п.).
Кроме того, в отличие от западных славян, которые на протяжении веков подвергались фактически монопольному воздействию латинского и немецкого языков, русский язык не знал подобного монопольного иноязычного (за исключением церковнославянского) влияния. Это, в частности, способствовало лучшей сохранности у русских собственно восточнославянской и общеславянской лексики, которая у западных славян была в значительной степени вытеснена немецкими и латинскими заимствованиями. Оговоримся, что это верно в первую очередь для поляков. Чехи, которые несколько веков находились под прямой властью Австрии, воспринимали немецкую культуру как культуру захватчиков. Поэтому в 19 в., в ходе своего национального возрождения они проводили политику языкового пуризма, максимально очищая чешский литературный язык от немецких заимствований, которые заменялись нередко искусственно сконструированными славянскими аналогами. Хотя, разумеется, полной «чистоты» достичь не удалось, и немецкое влияние так или иначе ощущается как в чешской лексике, так и в грамматике, например, при образовании числительных. Польский язык принял основную массу латинских и немецких заимствований в период политической независимости и культурного расцвета Польши, потому эта лексика не воспринималась как «враждебная» и органично вошла в язык.
Таким образом, русский литературный язык, сложившийся на почве восточной, Московской Руси, в наилучшей степени сохранил и развил те культурно-цивилизационные основания, которые были заложены в древнерусский период. На формирование русского литературного языка сильное воздействие оказал церковнославянский. Кроме того, относительная изолированность от Европы способствовала тому, что западноевропейские влияния, начавшие проникать в Россию в Новое время, не носили такого массированного характера, как у западных славян (в первую очередь, поляков). Это, в свою очередь, способствовало лучшей сохранности восточнославянской и общеславянской лексики.
Языковая ситуация в Западной Руси, частью которой является и Белоруссия, развивалась по кардинально иному сценарию. В отличие от Московской Руси, которая в послемонгольский период долгое время развивалась в относительной изоляции, Западная Русь достаточно рано начинает испытывать на себе цивилизационное тяготение Запада посредством Литвы и Польши, под властью которых оказались западнорусские земли.
В целом, нарастающее влияние Запада – доминанта цивилизационного развития православного мира уже со времен поздней Византии. Если в раннее Средневековье цивилизационный баланс между христианским Западом и Востоком находился в равновесии и даже склонялся в пользу последнего, то впоследствии он резко смещается в сторону Запада. Православный мир терпит цивилизационную катастрофу, связанную с гибелью Византии, а также вторжением восточных орд на земли других православных народов (монголо-татары на Руси, османы – на Балканах), следствием чего становится длительная культурная стагнация и упадок. Западный мир, напротив, вступает в полосу бурного культурного, технологического и экономического развития, превращаясь в цивилизацию глобального масштаба. Поэтому для православных стран и народов, как географически близких и цивилизационно родственных, нарастающее воздействие со стороны западного мира становится неизбежностью.
В языковой сфере это выразилось в проникновении заимствований из западноевропейских языков, что было рассмотрено выше на примере русского языка.
Особенностью этого процесса в Западной Руси стало то, что она на несколько столетий оказалась в зоне фактически монопольного доминирования польского языка и культуры. Пожалуй, столь длительного и монопольного воздействия со стороны чужого языка не испытывал больше ни один народ Slavia Orthodoxa, и в этом уникальность языковой ситуации в Западной Руси. Не менее значимым является и факт близкого лингвистического родства, что делало польское влияние особенно масштабным.
Таким образом, отличительной характеристикой белорусского и украинского наречий становятся не только присущие им уникальные особенности фонетики и фразеологии, развившиеся по внутрилингвистическим причинам, но и мощное влияние польского языка на их лексику. Именно эта черта наиболее резко отличает современные белорусский и украинский языки от русского и, напротив, сближает их между собой (порядка 90 % общей лексики).
Полонизация письменного западнорусского языка становится очевидной к середине 16 века. Разумеется, это касается в первую очередь светских сфер применения: делопроизводство, частная переписка, летописание. Политически привилегированное положение польских элит уже само по себе повышало значение и престиж польской культуры в глазах, прежде всего, западнорусской аристократии, стремившейся войти на равных с поляками и литовцами в политический класс литовско-польского государства. Закономерным итогом этого стала полная полонизация высшего сословия Западной Руси, смена его национально-культурной идентичности с русской на польскую. Этот процесс в основных чертах завершается в 17-18 вв., однако он имел переходную стадию, когда западнорусская аристократия, еще не утратив русскую идентичность и даже оставаясь в православии, уже находилась под сильным польским влиянием, что, естественно, вело к массированной инфильтрации полонизмов как в разговорную речь, так и в письменный язык.
Языковая полонизация охватывала не только аристократию, но и все сословия западнорусского общества, включая простолюдинов. Как отмечал Е.Ф. Карский, «естественно, простой народ прислушивался к речи дворянства, администрации, духовенства, отчасти школы, незаметно для себя воспринимал чужие слова, строй речи, иногда даже и звуки». Немало способствовало этому сложное положение, в котором оказалась православная церковь на западнорусских землях. Если в Московской Руси православная церковь оставалась оплотом и опорой государственности, что, в частности, позволяло поддерживать престиж и влияние церковнославянского языка, то в Западной Руси православные находились на правах «терпимой» конфессии, нередко материально зависимой от патронов-иноверцев. Такое положение вело к материальному оскудению церкви, малограмотности духовенства, что также способствовало постепенному упадку старой «славенорусской» традиции, которая, таким образом, оказывалась неспособной противостоять напору полонизации. Более того, привилегированный статус польского языка к 17 в. уже воспринимался на Западной Руси как само собой разумеющийся, поэтому православные в полемике с католиками и униатами сами нередко прибегали к посредству польского языка. Введение унии, находившейся под все возрастающим воздействием польского костела, еще больше подрывало позиции старорусской письменности, основанной на традициях Slavia Orthodoxa.
Эволюцию письменного западнорусского языка в 16-17 вв. наглядно отражают летописные источники Западной Руси. Так, памятники, созданные до середины 16 в., написаны в основном в русле древнерусской традиции. В них сильно влияние церковнославянского языка и практически отсутствуют полонизмы и белорусские диалектные особенности. В соответствии с древнеправославными традициями, летоисчисление ведется «от сотворения мира». Для описания событий по годам используется, опять же, церковнославянская формула «в лето такое-то» (напр., в лето 6367 и т.п.). Таковы, например, Никифоровская (litopys.org.ua/psrl3235/lytov15.htm), Слуцкая (litopys.org.ua/psrl3235/lytov17.htm), Супрасльская (litopys.org.ua/psrl3235/lytov16.htm), Румянцевская (litopys.org.ua/psrl3235/lytov26.htm), Евреиновская (litopys.org.ua/psrl3235/lytov.htm) летописи. В некоторых из них уже ощущаются те трансформации, которые происходили в западнорусской культуре под влиянием Польши: появляются немногочисленные пока полонизмы, летоисчисление в ряде случаев приводится как «от сотворения мира», так и на европейский манер «от Рождества Христова» (в России, напомним, окончательный переход на летоисчисление «от Рождества Христова» состоялся только в 1700 году); начинает ощущаться диалектное влияние (например, характерное для белорусских говоров отвердевшее р). Тем не менее, в общем и целом эти памятники принадлежат к той старорусской традиции, естественным прямым продолжением которой сегодня является современный русский язык.
Примечательно, что и язык изданий русина-католика Франциска Скорины также находился в русле старорусской традиции с ее сильным церковнославянским влиянием. Так, по признанию современных белорусских историков, в лексике изданий Скорины «церковнославянские языковые черты достигают 63,4%, белорусизмы – 36,6%» (news.tut.by/society/350417.html?utm_source=main_page&utm_medium=news_block&utm_campaign=reading_now). Причем то, что современный историк называет «белорусизмами», в большинстве случаев является полонизмами, уже начавшими проникать во времена Скорины в западнорусскую речь. Тем не менее, все эти данные говорят о том, что несмотря на смену конфессиональной принадлежности и многолетние скитания по Европе, Скорина оставался человеком русской культуры и в своих изданиях ориентировался на современную ему русскую письменную традицию.
Памятники рубежа 16-17 вв. (Баркулабовская, Острожская летописи, Диариуш Афанасия Филипповича и т.п.) в языковом отношении представляют совсем иную картину. Их язык представляет собой микс из церковнославянизмов, полонизмов, а также местной разговорной лексики. Летоисчисление в них идет исключительно «от Рождества Христова», что является верным признаком возросшего европейского влияния, церковнославянская формула «в лето такое-то» заменяется полонизированной формой «року такого-то» (року 1605 и т.п.).
Посредством польского языка (а в ряде случаев и напрямую) в западнорусские диалекты проникают и многочисленные заимствования из других западных языков – прежде всего, латыни и немецкого. Распространению германизмов, очевидно, немало поспособствовало введение на Западной Руси Магдебургского права, принесшего с собой и соответствующий пласт лексики.
Таким образом, и письменный западнорусский язык, и разговорные диалекты обретали все больше черт подобия с западнославянским (польским) языковым пространством. Резко снижается значение церковнославянского языка как эталона и источника заимствований, место которого занимает польский. Западнорусская речь насыщается полонизмами, которые представляли собой как заимствования из непосредственно польской/западнославянской лексики, так и пришедшие посредством польского латинизмы и германизмы и, в меньшем количестве, заимствования из других западных языков. Эти процессы приводят к тому, что, как писал Е.Ф. Карский, на поздних этапах своего существования западнорусский письменный язык представлял собой, по сути, польский текст, переложенный на кириллицу.
На Московской Руси для ополяченного письменного западнорусского языка в 17 в. возникает специальный термин – «белорусское письмо» (оговоримся, что в то время под «белорусцами» в Москве понимали все русское население Польши и Литвы, поэтому ассоциировать термин «белорусское письмо» с современным пониманием белорусского языка некорректно), для которого в Посольском приказе даже существовали переводчики, перелагавшие западнорусские тексты на московский канцелярский язык.
Однако уместно ли в связи с этим говорить о распаде единого культурно-языкового пространства Руси, как это нередко делается сегодня? Попытки увидеть языковую эволюцию восточных славян как линейный процесс распада древнерусской общности упрощают ситуацию и не учитывают сложности и многослойности языкового процесса в Западной Руси, где зачастую сочетались, на первый взгляд, прямо противоположные тенденции.
Процесс полонизации западнорусского языка носил далеко не всеохватный характер и был весьма неравномерным. В первую очередь, он охватывал светские сферы: делопроизводство, светская литература, частная переписка, разговорная речь. Неравномерна была полонизация и в социальном разрезе: разумеется, в наибольшей степени полонизированной оказывалась западнорусская речь аристократии; в речи нижестоящих социальных групп польское влияние было заметно слабее. Нередко такая неравномерность сказывалась на языке даже в рамках одного источника. Например, язык Баркулабовской летописи в целом отражает языковые реалии православного мещанства, однако, содержит вставки на «аристократическом» языке (например, описание Брестского церковного собора), которые резко выделяются на фоне остального текста.
Кроме того, несмотря на сложное положение западнорусского православия в литовско-польском государстве и, как следствие, ослабление церковнославянского языкового влияния, говорить о полном угасании связанной с ним письменной традиции, очевидно, нельзя. Полонизация языка воспринималась православными книжниками как зло: «Учение святых писаний зело оскуди, паче же словенскаго языка, и вси человицы приложишася простому несвершенному лядскому писанию, сего ради в различныа ереси впадоша, не ведуще в Богословии силы совершеннаго грамматическаго славенскаго языка». Более того, по мере усиления польско-католического давления на Западную Русь интенсифицируются попытки возродить и укрепить письменную традицию, ориентированную на церковнославянский язык. В 17 в. основным центром такого рода западнорусской православной книжности становится Киев, находившийся под защитой казаков (затем – и Московского государства) и потому избавленный от давления со стороны поляков и униатов. Однако на протяжении 17 в. традиционная русская православная книжность еще была жива и на остальных западнорусских землях, в т.ч. и в Белоруссии. В это время получает развитие силлабическая духовная поэзия, представленная в том числе выходцами из Белоруссии Симеоном Полоцким и Филофеем Утчицким (starbel.narod.ru/utcz.htm). Их произведения отличает выраженная ориентация на церковнославянский язык и традиции старой русской письменности.
Таким образом, к 17 в. на Западной Руси сложилась двойственная языковая ситуация. Образованный православный западнорусский человек оказывался одновременно погруженным в два культурно-языковых пространства: пространство польскоязычной культуры Речи Посполитой и пространство православно-русской книжности с ее языковым консерватизмом и ориентацией на церковнославянский канон. Между этими двумя пространствами сложилась своеобразная промежуточная зона, куда входили в большей или меньшей степени полонизированные западнорусские говоры и светский письменный язык. Эту двойственность языковой ситуации весьма ярко описывает белорусский историк Игорь Марзалюк на примере Симеона Полоцкого, который, по утверждению историка, в быту был польскоязычен: «Характер записей Симеона Полоцкого, его примечания к произведениям, позволяют, как нам кажется, довольно точно высказаться насчет того, какой язык был для него основным средством коммуникации, а также судить о степени интегрированности Симеона Полоцкого в латино-польскоязычную культуру Речи Посполитой. Показательно, что Симеон Полоцкий, когда писал свои вирши по-великорусски или по-старославянски, очень часто использовал латинскую графику. Это касается не только произведений, написанных им в конце белорусского периода творчества (“Oratio” Алексею Михайловичу (1657(?)), “Hdarini Caryci (1660)), но и стихов, написанных им уже в Москве с 1664 по 1667 гг. Интересно, что многие написанные кириллицей черновые тексты московского периода имеют польскоязычные названия или разъяснительные пометки по-польски, которые автор делал сам для себя. Другой москвофил – ближайший товарищ Симеона Полоцкого, могилевец Игнатий Иевлевич – писал свои автобиографические воспоминания по-польски. Однако фактом является то, что языковая полонизация при сохранении православной (или униатской) конфессиональной принадлежности, не приводила к утрате этнической самоидентификации, сознания своей принадлежности к «русскому народу»» [перевод с белорусского].
Эта двойственность языковой ситуации, как представляется, и заложила основания для формирования конфликта на почве национально-языковой идентичности в Белоруссии и на Украине. С одной стороны, общность церковно-языковой традиции поддерживала культурную связность Западной и Восточной Руси. Несмотря на то, что светские языковые регистры Восточной и Западной Руси достаточно сильно отдалились друг от друга, их церковные традиции оставались тесно связанными, а церковнославянский и производные от него формы русского языка оставались универсальным средством коммуникации между православными всей Руси. Очевидно, именно общность церковно-языковой традиции позволила тому же Симеону Полоцкому, а также многим другим западнорусским мигрантам в Великороссию (Епифаний Славинецкий, Димитрий Ростовский, Феофан Прокопович, Иоиль Быковский), найти там свое место.
Геополитическое и культурное возвышение Великороссии в 17-18 вв. превратило ее в нового лидера восточнославянского мира. В этом качестве она окончательно закрепляется с крахом Речи Посполитой, когда все восточнославянские земли, за исключением Галиции и Карпатской Руси, были консолидированы в рамках Российской империи. Поэтому вполне естественно, что наряду с общностью церковно-языковой традиции в Новое время оформляется идея и общего светского литературного языка для всех восточных славян – как это было в древнерусский период. Разумеется, на эту роль выдвигается восточнорусская языковая норма, которая, как было показано выше, в наибольшей степени сохранила преемственность литературной традиции древней Руси.
Однако если в Великороссии церковная и светская языковая традиции развивались в тесном взаимодействии, то в Белоруссии и на Украине они оказались фактически в изоляции друг от друга. Русский литературный язык, сложившийся в Великороссии, представлял собой естественный синтез церковнославянских и разговорных элементов, обогащенный позднейшими заимствованиями из западных языков (прочие заимствования представляют весьма незначительный пласт лексики).
В Западной Руси светские языковые регистры оказываются под монопольным воздействием польского, в то время как церковнославянский замыкается в «гетто» церковной жизни, которая, в свою очередь также приходит в глубокий упадок за годы польско-литовского владычества. Так, единственная сохранившаяся к 18 веку на территории Белоруссии православная Могилевская епархия находилась фактически на грани выживания. Основная масса белорусского населения была обращена в унию, внутри которой шло интенсивное замещение старой русско-православной традиции латино-польской. В результате большинство униатского духовенства практически не владело церковнославянской грамотой и нередко было в быту польскоязычно, а старые церковнославянские служебники изымались и заменялись польскими (это, в частности, зафиксировано в воспоминаниях старожила Могилевской губернии Якова Чеботько). Поэтому вполне понятно, что влияние церковнославянского на разговорную речь белорусов в этот период стремилось к нулю.
Западнорусская письменная традиция фактически прервалась на территории Белоруссии к концу 17 века, но и этот западнорусский письменный язык на поздних этапах своего существования фактически представлял собой переложенный на кириллицу польский текст. В качестве «высокого» светского языка к 18 веку монопольно утверждается польский, вся повседневная, бытовая жизнь Белой Руси находится под устойчивым польским влиянием. Поэтому неудивительно, что белорусские говоры стремительно насыщаются полонизмами. Впрочем, степень полонизации разговорного белорусского языка была неодинаковой в социальном разрезе. Наибольших размеров языковая полонизация достигала у социальных групп, находившихся в тесном контакте с польскими элитами края: у мелкой шляхты, мещанства, экономов, панской челяди. Это, в частности, отмечалось в предисловии к «Словарю белорусского наречия» Носовича. В языке крестьян доля полонизмов была ниже.
Таким образом, белорусский разговорный язык по состоянию на 18 – первую половину 19 вв. в плане лексического наполнения тяготел скорее к польскому, нежели русскому пространству. Восточнославянской оставалась фонетика и грамматический строй. Аналогичная ситуация сложилась и в украинском языковом пространстве.
Как следствие, возникал ощутимый разрыв между разговорным белорусским языком, сложившимся под влиянием польского, и русским литературным языком, который а)имел великорусскую диалектную основу; б)сложился под сильным церковнославянским воздействием и не испытал такого обильного притока польской и германской лексики, как белорусский.
Все это, в конечном счете, породило споры о статусе белорусского языка, и привело к запуску белорусского национально-языкового сепаратизма.
С одной стороны, старая православно-русская языковая традиция, несмотря на свой глубокий упадок, была все же жива и закономерно начала оживляться после присоединения Белоруссии к России. Причем это касалось не только собственно православных, но и униатов. Несмотря на настойчивые попытки как светских, так и духовных властей Речи Посполитой окончательно растворить унию в католицизме (а самих униатов – ассимилировать с поляками), довести этот процесс до логического завершения так и не получилось: внутренняя слабость Речи Посполитой тормозила ассимиляцию, а ликвидация польско-литовского государства и вовсе повернула ее вспять.
Сознание большинства униатов оставалось обособленным и основанным на русском национально-церковном предании: они воспринимали себя как представителей русской восточной церкви, заключившей своего рода «федеративный» союз с Римом. Поэтому процессы полонизации и окатоличивания встречали внутреннюю оппозицию в унии, а также рождали сомнения в самой идее союза с Римом. После ликвидации Речи Посполитой ряд униатских иерархов (Ираклий Лисовский, Иоанн Красовский, Григорий Коханович) прилагают усилия по возрождению традиционной православной обрядовости и церковнославянского языка богослужения. Эти усилия подготовили следующее поколение униатских деятелей, которые и осуществили воссоединение с православной церковью.
Языковое сознание униатов-русофилов было, опять же, двойственным. В быту они были в основном польскоязычны, тот же Иосиф Семашко в своих «Записках» признавался, что так и не научился говорить по-русски без акцента. В то же время, стремясь к возрождению русско-православной традиции, они были ориентированы на церковнославянский в качестве языка богослужения и русский – как «высокий» светский язык, а также приложили немало сил для вытеснения польского из обихода бывших униатов.
Таким образом, идея языкового единства восточных славян, восходящего к общности церковно-языковой традиции, в Белоруссии не только не угасла, но и начала активно возрождаться в 19 в. В этой системе координат особенности разговорной речи белорусов (в т.ч. большое количество полонизмов) воспринимались как второстепенные. Разумеется, ориентация на церковнославянский и на литературный русский язык должна была способствовать постепенному вымыванию из белорусской речи полонизмов и сближению ее с эталонным языковым стандартом.
Действительно, процесс вымывания полонизмов из белорусской речи вполне отчетливо обозначился к началу ХХ в., прежде всего, в восточных областях, пограничных с великорусскими губерниями и вошедшими в состав России раньше. Вот как описывал этот процесс Е.Ф. Карский: «Воссоединение белорусов с общерусской жизнью, а после церковного акта 1839 г. и с церковью было причиной усиления великорусского элемента в западных областях. Особенно сильный прилив русских начал в край сделался после польского восстания 1863 года, когда разыгравшиеся на арене Белоруссии политические события заставили русских вспомнить о своем забытом детище. Устройство освобожденных крестьян, насаждение просвещения при посредстве народной школы, общая воинская повинность – требовали новых и новых приливов деятелей из внутренней России. Все это, начиная с бежавших сюда раскольников и заканчивая администрацией и школой последнего времени, не могло не отразиться на белорусском наречии. Оно постепенно теряет чуждые ему западные элементы, особенно заимствования из польского языка, заменяя их общерусскими словами. Этот процесс заметно совершается на наших глазах. Так восточная и северная окраины Белоруссии сильно поддались великорусскому влиянию: белорусские особенности сказываются здесь часто лишь в отдельных словах. Или возьмем «Словарь белорусского наречия» И.И. Носовича, вышедший 34 года тому назад (1870 г.) и зарегистрировавший главным образом заимствования из польского; в настоящее время для молодых белорусов он представляет, с одной стороны, множество непонятных слов, как вышедших уже из употребления, а с другой – не имеет многих слов, которые теперь в ходу. Слова, общие с русскими литературными, не вошли в него по принципу. Язык церкви, а также довольно архаичная речь раскольников с богатым запасом церковнославянщины стали прививать белорусской речи элементы церковнославянские, которые почти совсем утратились в ней за время литовского и польского господства. Чтобы убедиться в справедливости сказанного, достаточно хотя бы бегло просмотреть «Белорусский сборник» Е.Р. Романова, составленный из записей, сделанных главным образом в Могилевской и Витебской губерниях, где и раскольников много, да и давность общерусской жизни большая. И что особенно странно, славянизмы попадаются здесь иногда даже в фонетике (ср. нередкие у Романова – обѣщав, цилиса (тѣлеса), градъ, чадо, пярстамъ, млады, не говоря уже о таких чистых великоруссизмах, как, напр., возлюбленный, прiўкрасной, распрашаваць, дзѣствицялно, нельзя, потъ сохраненiемъ, площадзь, дзеньги, зависиць, являетца, пожалуста, дура, ленты, шкапъ, сцёклы, провизия, сундукъ, даляко, тяперыча, учицеля, приказали, обядзицялно, юношъ, господа и т.д.»
В этой связи весьма показательно состояние белорусских говоров Смоленщины (как говорилось выше, именно смоленско-полоцкие земли были ядром формирования белорусских диалектных черт), которые не впитали такого количества полонизмов в силу намного более короткого пребывания в составе Литвы и Польши, а потому имели минимальные лексические отличия от великорусских говоров. Вот что писал смоленский этнограф и краевед И.И. Орловский в начале 20 в.: «Язык Смоленских белорусов чище, чем Могилевских и Витебских; именно, в нем почти нет заимствований из польского языка, испорченного латынью и германизмами».
С другой стороны, процесс деполонизации белорусских и украинских говоров шел не так быстро, т.к. западнорусские земли оставались под сильным польским влиянием: социально-экономические позиции польской аристократии были по-прежнему сильны, «высокая» культура края оставалась преимущественно польской, а значит, сохранялось и польское влияние на речь простого народа.
Именно ситуация «раздвоенности» между русским литературным языком и разговорным наречием, испытавшим сильное польское воздействие, сделала возможной саму постановку вопроса, какой литературный язык должен быть у белорусов: общерусский либо отдельный, созданный на основе местных диалектов.
Новое время – время формирования наций которые, по Б. Андерсону, представляют собой «горизонтальные братства», в рамках которых стирается сословная стратификация и складываются сообщества равноправных граждан. Именно нация вызывает к жизни такое явление, как унифицированный национальный язык, единый для всех представителей нации. В донациональный период единого языкового стандарта как такового не существовало, а в разных функциональных нишах использовались разные стилистические регистры, нередко представлявшие собой, по сути, разные языки. Это обстоятельство позволяло длительное время относительно мирно сосуществовать в Западной Руси церковным и светским формам языка, которые развивались в принципиально разных направлениях: первые – под церковнославянским, вторые – под польским влиянием. Обе эти традиции существовали в разных функциональных нишах, хотя жесткой границы между ними не было, что способствовало возникновению гибридных языковых форм, в которых церковнославянское и польское влияния пересекались.
Однако Новое время с его императивом национально-языковой унификации и стандартизации привело к столкновению этих двух языковых традиций. Разрыв между церковной и разговорной языковыми практиками неизбежно ставил вопрос о судьбе каждой из них в процессе национального строительства. Общерусская идея так или иначе предполагала постепенную ассимиляцию белорусских и украинских говоров русским литературным языком, хотя и не исключала их ограниченной литературной обработки. Но возникает и противоположная тенденция – видеть в белорусских и украинских диалектах маркер особой национальной идентичности, противопоставлять их в качестве самостоятельных языков как русскому литературному (как языку сугубо великорусскому, «московскому»), так и «мертвой церковнославянщине».
Причины этого явления кроются в самой логике формирования современных национальных языков. Возникновение унифицированного национального языка делает актуальной проблему соотношения литературного языка и диалекта. В тех случаях, когда диалектное разнообразие внутри национального пространства невелико, особых сложностей не возникает, и диалекты либо полностью растворяются в литературной норме, либо сохраняются в виде местных особенностей, само существование которых не воспринимается как проблема.
Однако в случае, когда между диалектом и литературной нормой дистанция более значительная, может возникнуть конфликт, когда сам статус диалекта (т.е. это именно диалект или отдельный язык) оказывается предметом спора. Именно это произошло в восточнославянском мире.
В донациональную эпоху проблема соотношения и статусов восточнославянских наречий как таковая не осознавалась. На всем восточнославянском пространстве господствовала русская этническая идентификация; каждая из этнических групп восточных славян определяла свой язык как русский. Вместе с тем, разница условий исторического развития породила существенные диалектные и лексические расхождения. Это, в свою очередь, вело к тому, что при контактах у разных групп восточных славян мог возникать бытовой антагонизм, вплоть до того, что они не признавали друг в друге русских. Это явление в первой половине 19 в. ярко описал этнограф карпаторусского происхождения Юрий Венелин, хорошо знавший ситуацию как на западе, так и на востоке Руси:
«Здесь нельзя не упомянуть о важном споре между южанами и северянами насчет их россизма (здесь подразумеваю мнение черни, простолюдия). По мнению москвитян, например, тот только настоящий русский, кто умеет гаварить па-настоящему, т.е. па-русски, а это значит: по-северному. Но горе южанину; вы можете знать в совершенстве северное русское наречие или так называемый русский язык; можете даже почти совершенно подделаться под северный выговор; но горе вам, если вы спотыкнулись в малейшем оттенении в выговоре, – вам скажут: «Вы верна из немцов?» или «Вы верна нездешний?», и тогда, любезный мой южанин, называйся, как тебе заблагорассудится, – испанцем, пруссаком, халдейцем или тарапанцем, – все равно, все тебе поверят, и как ты ни вертись, ни божись, все ты не русский! Но ты скажешь, что ты малоросс – все равно, все ты не русский, ибо московскому простолюдину чуждо слово росс; и будет ли этот росс велик или мал, для него все равно, только он убежден, что он не русский, а поляк, или хохол, или литва, или казак, или украинец, или что-либо похожее; словом, что он не свой. И в самом деле, можно ли человека почесть своим, который не носит красной или цветной рубашки, называет щи борщом и не гаварит харашо, а добре! <…> Мне часто случалось быть свидетелем, как иному украинскому русаку прилагалось имя хохла в противоположность русскому слову; в украинцах иной мудрено ученый северянин по нелепому мнению видит какую-то смесь беглых малороссов, татар, поляков, литвы. Так, по крайней мере, характеризовали происхождение казаков иные, которые брались о них писать. Очень естественно, что иногда учено-историческое, нелепое мнение может дать неприятное направление народному ощущению в образованном сословии. Другое дело с русаками волынскими, подольскими, гродненскими, белостокскими и люблинскими в Царстве Польском. Эти южане в глазах москвитянина ни за какие деньги не омоются от ляхизма. Правда, большая часть южан, выходящая из линии черни, чтобы сблизиться с поляками, образовала свою фамилию à la Polonaise, напр. Голембовский, Серациньский, Пржелазиньский и проч. (однако простой народ придерживается форм Илья Бабин, Гриць Иванов, Гаврило Пушкарь, Игнат Савенков). Итак, несмотря на то, что Пржелазиньский и по языку, и по происхождению, и по вероисповеданию чистый южный русак, но мой Пржелазинский в Москве будет ни более, ни менее паном ляхом, тем вернее еще, если знает мувиць по польску. Если же Пржелазиньский из числа русинов Люблинского воеводства, то уже и говорить нечего.
Но зато и южане, в свою очередь, не допускают северян участвовать в россизме; как ни называй себя он русским, все-таки он не русин, а москаль, липован и кацап. По мнению южан, настоящая Русь простирается только до тех пределов, до коих живут южане, а все прочее московщина. В том же самом мнении и какой-либо карпато-росс, живущий на берегах Тисы; его Часослов или Минея киевской печати напоминают ему Русь, но не Москву, хотя и московская печать у него не редкость. Он принял русского гренадера, северного уроженца, за чеха, но только глуховский, или воронежский, или черниговский гренадер покажется ему настоящим русским; равномерно землянин Люблинского воеводства в Царстве Польском готов биться об заклад, что он чище русак, нежели ярославский и володимирский москаль».
В эпоху национального строительства в связи с этим возникает вопрос, как соотносить эти разные формы «русскости». Для сторонников русского единства наличие этноязыкового разнообразия, а также определенные противоречия между этническими группами восточных славян не представляло существенной проблемы – для них эти различия были не более значимы, нежели аналогичные различия между этническими группами немцев или итальянцев.
В то же время, наличие подобных антагонизмов стало важным основанием для формирования сепаратистских настроений у части белорусской и украинской интеллигенции. Свою роль здесь сыграло как влияние польской интеллектуальной традиции, для которой было жизненно важным обосновать обособленность «Руси» (т.е. Белоруссии и Украины) от «Москвы», так и распространение из Европы рационалистических и атеистических учений (прежде всего, социализма), которые подрывали влияние православной церкви на умы интеллигенции. Это, в частности, позволило некоторым местным интеллектуалам отбросить церковнославянское языковое наследие как «мертвое» и «искусственное» в пользу «народного» языка, который в Белоруссии и Украине в результате многовековой полонизации практически утратил весь пласт церковнославянской лексики. Показательно в этом отношении творчество украинского социалиста-народника М. Драгоманова, активно критиковавшего церковь (как православную, так и униатскую) и призывавшего использовать в качестве основы для литературного языка народные говоры, отказавшись от «церковнославянщины».
Вместе с тем, нельзя не отметить, что первоначально сепаратизм вовсе не предполагал отказа от идеи «русскости» как некого собирательного атрибута восточных славян. Русь мыслилась сепаратистами не как единое национальное тело, но как сообщество трех русских народов, которые, имея общий культурный фундамент, впоследствии разошлись, сформировав три отдельных национальных общности. Однако стремление обосновать национальную обособленность белорусов и украинцев от великорусов все больше подталкивало к акцентированию различий между ними.
Весьма любопытными и показательными в этом отношении представляются публицистические сочинения Максима Богдановича, направленные на обоснование национальной самостоятельности белорусов: «Бегло выбирая и суммируя факты, по своей общепризнанности спору не подлежащие, мы убеждаемся, что белорусская культура отнюдь не является простым вариантом культуры великорусской. Наоборот, в их лице перед нами находятся два самостоятельных культурных комплекса, с самого же начала росших и развивавшихся независимо друг от друга. Разнясь между собою и по бытовым первоосновам, и по влияниям, направленным извне, и по событиям дальнейшей исторической жизни, они, естественно, пришли к далеко не тожественным конечным результатам…
Дело в том, что уже к концу XIII ст. (по авторитетному свидетельству проф. Карского) белорусская народность выступает сформировавшейся в своих основных чертах, опередив в этом отношении народность великорусскую, которая, таким образом, не могла влиять на процесс возникновения ее. Отсутствие экономических скреп между ними, географические условия, изолировавшие Белоруссию от северо-восточных земель – все это оставляло еще меньше места для какого-либо взаимодействия. Наконец, в том же XIII веке подошли они к государственном у распутью, что еще резче обособило их: Белоруссия целиком оказалась в границах В.(еликого) к.(няжества) Литовского, а великорусские области сгруппировались вокруг Москвы. С этого времени жизнь обоих данных народов, равно как и исторические судьбы их, надолго утрачивает всякую общность.
Что касается великорусского народа, то ход его развития общеизвестен. Ассимилировав массу финских племен, усвоив их приспособленный к окружающим условиям бытовой уклад и, следовательно, отклонившись от исконного славянства как антропологическ и, так и культурно, он в довершение всего пережил эпоху татарщины и оказался почти совершенно отрезанным от Западной Европы.
Судьбы Белоруссии сложились иначе. Войдя полностью в состав В.(еликого) к.(няжества) Литовского, она ощутительно перетянула тяжестью своей культуры на весах истории Литву и, приобретя над ней приоритет, продолжала развиваться на своих древнеславянски х корнях. «Писаръ земски (т. е. государственный канцлер) маеть по-руску (т. е. по-белорусски) литерами и словы рускими вси выписы, листы и позвы писати, а не иншимъ езыкомъ и словы», – гласила знаменитая фраза тогдашнего закона (статут 1588), а это значило, что государственная жизнь В.(еликого) к.(няжества) Литовского должна была проявляться в белорусских национальных формах. На белорусском языке творился суд, по-белорусски писались акты и грамоты, велись сношения с иностранными государствами, белорусский же язык, наконец, являлся обиходным для великого князя и его придворных. Но закрепление и развитие старых культурных основ являлось лишь одной стороной в процессе поступательного движения белорусской национальности. Быть может, не менее крупное значение имело сближение ее с Западной Европой, с которой она издавна вела оживленные сношения благодаря связям как географическим, так и экономическим. Это сближение тем более следует отметить, что именно с той поры в выработке белорусской культуры участвует не только серая деревня, но и торговый город европейского типа, город, организованный на основах магдебургского права. Он сделал белорусскую культуру более красочной, многогранной, ввел ее в оборот западноевропейс кой жизни и стал, таким образом, передовым форпостом Западной Европы на востоке…»
Богданович в своей публицистике в целом остается в русле традиции, выводящей родословную белорусов, великорусов и украинцев из общего источника – древней Руси. Однако момент выделения белорусов в качестве самостоятельной общности он отодвигает максимально далеко в прошлое – на 13 век, и далее концентрируется на обосновании максимального взаимного обособления великорусов и белорусов. В аргументации Богдановича присутствует весь «джентльменский набор», использовавшийся и позднейшими белорусскими национал-сепаратистами. Так, всячески подчеркивается большая «европеизированность» белорусов в сравнении великорусами, в генезисе которых акцентируется финно-угорский и татарский факторы (излюбленнейший аргумент белорусских и украинских сепаратистов, в крайних своих формах доходящий до полного отрицания славянства великороссов). В языковом вопросе Богданович без зазрения объявляет язык восточных славян ВКЛ белорусским, игнорируя всю сложность и неоднородность языковой ситуации в этом государстве. Разумеется, полностью игнорируются факты сохранявшейся тесной культурно-языковой связи Восточной и Западной Руси посредством общей церковной традиции.
Вполне понятно, что при кодификации белорусского литературного языка действовал принцип его наибольшего дистанцирования от русского. За основу берутся максимально полонизированые говоры, бытовавшие среди мелкой шляхты и панской челяди и к началу ХХ в. стремительно выходившие из употребления под воздействием литературного русского языка. Литературный белорусский язык в лексическом плане становился, по сути, калькой с польского, адаптированной к белорусской фонетике и синтаксису. Новый литературный язык, таким образом, был гибридным по своей природе: в лексическом плане калькируя польский, он вместе с тем, имел восточнославянскую фонетическую и грамматическую основу. По аналогичной схеме развивался и литературный украинский.
Такому навязчивому стремлению дистанцироваться от русского языка способствовало осознание его в качестве главного конкурента и угрозы. Идею национальной обособленности белорусов и украинцев не приняла значительная часть западнорусской интеллигенции, остававшейся на общерусских позициях; не было широкой поддержки и среди простого народа. Все это вело к радикализации антирусских настроений в среде белорусско-украинских этносепаратистов. Следствием становится формирование образа «москаля» как главного врага, а стремление дистанцироваться от великорусов обретает весьма уродливые формы, наиболее наглядным проявлением которых становится отрицание какой-либо общности между великорусами, белорусами и украинцами.
На бытовом, «народном» уровне подобные радикальные воззрения поддержки не получают, так как народное сознание, в противоположность интеллигенции, оставалось консервативным, ориентированным на церковную традицию. Однако православная церковь в Новое время выступала не только в качестве хранителя старой церковнославянской книжности, но и как агент влияния русского литературного языка. Поскольку русский литературный язык так или иначе был тесно связан с церковнославянской традицией и воспринимался как ее светское продолжение, постольку и церковь «благословляла» его использование в таком качестве. Более того, допускалось использование литературного русского и в религиозном обиходе – в 1876 г. был издан канонический (т.н. «синодальный») перевод Библии на русский язык. В связи с этим можно говорить о том, что православная церковь включалась в процесс национального строительства в качестве одного из ключевых институтов большой русской нации. Как представляется, церковный фактор был решающим в формировании языковой идентичности белорусов. Благодаря церкви в сознании простого народа утверждается представление о русском как о «высоком» литературном языке. При этом русский литературный и белорусский разговорный не противопоставляются как разные языки (чего добивались этносепаратисты), а воспринимаются как разные стили («высокий» и «низкий») одного языка. При этом ориентация на «высокий» язык неизбежно вела к сближению разговорной речи с литературным стандартом.
Значение православной церкви как национально-культурного фактора было осознано (хоть и со значительным опозданием в силу преимущественно социалистически-атеистической ориентации) и этносепаратистами. В связи с этим показательны их попытки создать в противовес русскому православию «национальные» церкви с белорусским и украинским языками богослужения. Не менее показательны попытки полонизировать православную церковь на западнобелорусских землях в период их пребывания в составе междвоенной Польши.
Однако, несмотря на все эти эксперименты и исторические перипетии, православная церковь оставалась основным оплотом русского самосознания. В той же межвоенной Польше православная церковь, хоть и административно обособленная, по-прежнему оставалась проводником русской национальной идеи. Красноречивым свидетельством этого являются многочисленные надгробья межвоенного периода на сельских западнобелорусских кладбищах, надписи на которых выполнены на русском языке в дореволюционной орфографии. Как представляется, это показывает, что русский язык воспринимался местным населением как «свой», причем «свой» высокий, сакральный язык.
В советский период, несмотря на погром церкви и административную белорусизацию 1920-30-х гг., переломить ориентацию населения на русский как на «высокий» национальный язык так и не удалось. В процессе урбанизации внедрение русского литературного в бытовой обиход обрело массовый характер. В то же время, после большевистского переворота этносепаратистам удалось захватить «командные высоты» в сфере культуры и гуманитарных дисциплин, вытеснив своих оппонентов из общерусского лагеря в интеллектуальное подполье. Как следствие, в Белоруссии сложилась крайне болезненная и противоречивая языковая ситуация. При массовом бытовом русскоязычии, общерусская идеология фактически табуирована, а усилиями этносепаратистски настроенной интеллигенции белорусам навязывается комплекс жертв этноязыковой агрессии со стороны русских.
Впервые публиковано на сайте “Западная Русь”: Истоки языкового сепаратизма в Белоруссии